– Баааааюсь собак! – выкрикнула девочка.
И вдруг заговорила – сумбурно, быстро, неразборчиво. Это был, кажется, поток испуганных жалоб. Маша смотрела, широко раскрыв глаза. Больше всего ей хотелось отвернуться, но она не могла оторвать взгляд от ребенка. Ничего общего он не имел с той девочкой, с которой она несколько часов назад ловила лягушек на берегу лесного озера.
Перекошенное лицо, наполовину закрытое сальными волосами. Выдвинутая вперед челюсть. Плечики, скрученные вперед, словно в попытке закрыть грудную клетку. Судорожные взмахи руками.
– Подожди-подожди, ты торопишься, – все с той же мягкостью и полным отсутствием смущения от ее поведения сказал Колыванов. – Попробуй, так сказать, объяснить помедленнее. Я не умею понимать, когда быстро говорят. Ты уж не сердись.
Пауза. Девочка вся скукожилась – и вдруг распрямилась.
– Я говорю, что любая собака имеет право укусить человека, и ей ничего за это не будет, – чрезвычайно четко произнесла она, преувеличенно артикулируя. – Потому что собак судить нельзя. Такой закон.
Камера остановилась на девочке и больше не сходила с ее лица.
– Хм-хм… Это, безусловно, верно, – прозвучал голос Колыванова. – Но есть, так сказать, нюанс. За собаку отвечает ее хозяин. Если собака кого-то обидела, то его будут судить. Такой закон.
Маша обратила внимание, что девочка все время таращится на потолок.
– Ты не могла бы посмотреть на меня? – попросил Валентин Борисович.
– Нет! – резкий выкрик. – Ты меняешься!
Колыванов, видимо, не нашелся что возразить.
– Ладно, смотри куда тебе удобно, – согласился он после недолгого молчания. – Расскажи, что ты любишь? Ну, что тебе нравится?
– Танцевать!
Девочка конвульсивно задергалась на диване, не отводя взгляда от потолка. Движения выглядели так, словно Ксению опутали невидимыми веревками, прикосновение которых причиняло ей боль.
– Выключите, – попросила Маша, не в силах больше выносить это тягостное зрелище. – Полина Ильинична! Выключите!
– А? Ох, да-да, выключаю! – спохватилась Беломестова. – Ты меня извини, Машенька, я тебя не подготовила… Нужно было предупредить, конечно. Мы-то ее именно такую увидели. От Ксении, знаешь, пахло. Она не переносила мытья, каждый раз со скандалом приходилось тащить ее в баню, буквально силком, за плечи и за ноги… Если бы кто-то со стороны нас увидел, он бы вызвал полицию – она же кричала, вырывалась. В самой бане, правда, успокаивалась, как только ее обливали из тазика. Поначалу этим занималась я, она почему-то воспринимала принуждение с моей стороны спокойнее, чем с бабушкиной, а через пару месяцев уже и Тома подключилась. Что еще? Невозможно было заставить ее смотреть в глаза, ну просто ни в какую. Много всего было. Один давний знакомый Валентина Борисовича надоумил нас делать видеозаписи. Он опасался, что мать Ксении с ее новым мужем могут объявить, что это Тома довела девочку до такого состояния… Не знаю, зачем бы им это понадобилось, потому что ведь мать, собственно, и была инициатором переезда Ксении, но он сказал, что перестраховаться не помешает, и мы с Валентином Борисовичем решили прислушаться к его словам. Со дня этой записи прошло… дай-ка сообразить… полтора года, да. Чуть поменьше.
– Но что вы с ней сделали? – потрясенно спросила Маша. – Неужели нашли врача?
– Что ты, какой врач! Это все заслуга Томы. Тома заботилась о ней, как считала нужным. Только и всего. И мы с Валентином поначалу были на подхвате. – Беломестова устало потерла виски. – Теперь ты понимаешь, почему я не уцепилась сходу за твою идею – отправить Ксению обратно в город, к матери? Мы помним, в каком состоянии она привезла ее к нам. А посмотри на нее сейчас… Это другой человек! Очень жалко ее туда возвращать. Я поговорю завтра с Томой, а там видно будет. Ты никак не поймешь одного…
Она замолчала, кажется, пожалев о том, что начала говорить.
– Не пойму чего? – спросила Маша, со спокойным интересом глядя на нее. – Может быть, вы скажете, а я постараюсь понять?
Беломестова усмехнулась, словно говоря: постараться-то ты, может, и постараешься, да что толку.
– Ксения – это часть Таволги, – медленно, неохотно сказала она. – Да что там: она уже и есть Таволга. Вот так получилось. Не местным это сложно объяснить. Да и зачем?.. В чужих объяснениях никакого толку нет. Польза бывает только от тех мыслей, до которых сам додумался. – Она легонько постучала указательным пальцем по виску. – У нас тут, если со стороны поглядеть, жизнь не очень веселая и интересная. Скудная. Тяжелая. Не совсем нормальная. Но для девочки – самая подходящая. Ты думаешь, у Тамары странностей мало?
Маша так вовсе не думала. Она считала, что Тамара – одна большая странность, и передать ей девочку, точно надоевшую собачонку, могла только бессовестная и совершенно равнодушная к ребенку мать. Но Полина Ильинична не обратила на ее протестующий жест внимания.
– Что в малом, что в большом, у нее все по-своему, – продолжала она. – Еду в пластиковую миску не положи – только в стекло. Пустой чайник с плиты не сними: сначала долей туда хоть немного воды. Дверь левой рукой не закрой. К колодцу без нужного слова не подойди. – Она понемногу распалялась. Голос ее повысился. Маша поняла, что при желании Беломестова может говорить оглушительно громко. – К соседям без подношения не зайди. Лук без поцелуев над грядкой не сажай!
– Каких поцелуев? – не удержалась Маша.
Беломестова раздраженно отмахнулась.
– Если хочешь, чтобы лук хорошо рос, две бабы должны поцеловаться с разных сторон над грядкой. Мало ли глупостей! И всем им Тома следует, как праведник – Библии. Женщина она упорная, даже, я бы сказала, упертая. Ее не сдвинуть. Если что-то задумала, обязательно выполнит.
Она заметила, что Маша изменилась в лице, и спохватилась:
– Что-то я тебе наговорила ерунды. Ты не подумай, к тебе это не относится. Я не о том хотела… А о чем? – Она поднесла ладонь ко лбу, прикрыла глаза. – Ах да! Про Ксюшу. Кстати, Ксюшей ее тоже нельзя называть, с именем у Томы свои заморочки… Ну, не важно. У нас здесь все по-своему, – как-то скомканно завершила она. – Для нас то, как мы живем, – это самое правильное.
– Это если бы у вас был выбор, – тихо возразила Маша. Не стоило этого делать, не стоило вообще ввязываться в этот разговор, но в последних словах Беломестовой прозвучало что-то вроде вызова, и она его приняла. – Ваш таволжанский патриотизм – это, по-моему, форма смирения.
Полина Ильинична усмехнулась.
– Хочешь сказать, сбежать отсюда мы не можем и, чтоб не повеситься с тоски, придумали, что нас все устраивает?
– Не так прямолинейно.
– Ошибаешься.
– Может, и ошибаюсь, – покладисто согласилась Маша. – Вы правы, я ведь и в самом деле о вас ничего не знаю. Я только не понимаю: вы, с одной стороны, переживаете за вашу Таволгу. С другой стороны, никого не подпускаете близко. Дачников, например.
