Из гостиной послышались голоса. Текст ничего не воспринимал, потому что текст был текстом, но вибрации голосов передавались шкафу и шкатулке, передаваясь бумаге и письму, и текст знал, что шкатулка гремит и что в гостиной кто-то сказал:
– Мышь? Наверное, там мышь! Да?
Тук-тук-тук, – загремела шкатулка. Текст знал, что это значимые и важные люди – но важные лишь тому, кто стал текстом, но не самому тексту. Тексту важнее всего было другое, текст отчаянно и хищно хотел, чтобы его кто-то прочитал. Желание текста быть прочтенным подавляло все: в его чернильной давней густоте тонуло и мое смутное ликование по поводу того, что значимые люди таки смогли протиснуться через створки лифта, и все эти нерелевантные тексту аналогии про лифт.
– Может, летучая мышь? – спросил автор текста, и я-текст почувствовала, что сейчас разрыдаюсь. Это больнее, чем быть табло, подумал текст. Каково это – быть летучей мышью?
– У меня в спальне уже была летучая мышь как-то. Тоже гремела, металась.
Иди сюда, думала я-текст, пожалуйста, зайди сюда, я так хочу тебя видеть, я так хочу тебя видеть, пусть я ничего не вижу и не могу видеть, да просто возьми меня в руки, просто возьми, ведь ты меня и написала, чего тебе стоит.
Тук-тук-тук-тук! – подпрыгнула шкатулка. И текст тут же вспомнил: нет, не иди туда, не иди, я здесь не для этого.
– Мышь! – взвизгнула автор меня-текста (и, надо сказать, меня-не-текста тоже, – но это я отрефлексировала уже потом). – Там точно мышь гремит! Пробралась-таки в шкаф, сволочь мерзкая. Иди проверь.
– Я не пойду никуда, – услышала я-текст знакомый голос, но отказалась категоризовать его. – Давай ты сходи, ты умеешь с мышами. Мне жалко будет мышку, если ее убьют. Если там будет мышка, ты ее тихо выбрось за окно, и все.
– Там снег! Мышка замерзнет! – возмутилась мама. – Хоть она и сволочь, но живое существо же.
Кажется, я плоховато держалась в тексте. Срочно, срочно, срочно давай сюда.
Тук! – шкатулка грохнула о стену шкафа так мощно, что в гостиной тут же повисла хрустальная нехорошая тишина. Пол завибрировал: это были приближающиеся шаги. Створка шкафа взвизгнула, поехала в сторону, как бесконечный поезд.
– Тут ящичек, коробка, – прокричал муж в сторону гостиной. – Ее открыть?
– Там может быть мышь! О господи! Там может быть мышь! Это важная коробка! Она, сволочь, все сожрет! Вытряхни ее оттуда! Мышь сожрет мою жизнь!
Муж открыл шкатулку с письмами, немного потряс ей, придерживая письма ладонью. Мыши там не было – там были я и письма. Он взял самое первое, верхнее письмо, частью текста которого я стала, и посмотрел в него.
И как только текст, которым была я, попал в мозг мужа в виде воспринятой информации, я изо всех сил текста напрягла всю волю текста и сделала то, для описания чего у меня нет речи, – для описания этого не может быть речи, обо всем этом не может быть и речи.
* * *
Не надо было мне уезжать.
Я открыла глаза. В моих руках был текст, которым я являлась до этой секунды.
Не надо было.
Шлендра, с детства всюду таскаешься!
Я вчиталась в абзац, в котором только что была. Ни одно слово не было знакомым.
Здравствуй, Павлик!
Я возвращалась с электрички в дождь, и на минуту мне показалось, что я приехала домой. Дождь лил так, что не было понятно, какой город вокруг. Просто мокрый город. И я подумала: серый мокрый город может быть любым городом, каким угодно! И представила, как я совсем скоро, через семь минут, пройду мимо твоего окошка и постучу: эй, почему ты меня не встретил? А может, и не постучу: обиделась! Надо было встретить, а ты проспал, как в прошлый раз! Но потом сверкнула молния, и я на мгновение увидела город. Увы, это был не дом, и твоего родного окошка тут нет и быть не может. И все окошки будут чужие. И мне стало так грустно, ты не представляешь. Я всегда мечтала уехать, а теперь думаю: зачем я уехала!.. Наверное, я уехала от мамы, от ее постоянных оскорблений, так достало это все. Вместо понимания, радости за меня – все эти несправедливые, ранящие слова. Шлендра, с детства всюду таскаешься! И все равно: не надо было мне уезжать. Не надо было.
«Все нормально, – подумала я, потому что мне снова было чем думать. – Пока я была текст как объект, у меня не было доступа к его прямому содержанию. Так и мы, люди».
«Больно, – сказал муж откуда-то изнутри. – Что происходит? Больно».
Не думать, сказала я себе, не думать, не думать, замолчи, не думай. Муж не должен вдруг начать размышлять о том, как именно я стала навязчивым ругательством своей бабушки, потом стала текстом письма, где мама ее с горечью цитирует, а потом этим же уже прочитанным текстом в его мозгу, захватив тело точно так же, как я уже захватывала диктатора. Я подумаю об этом квантовом зигзаге, когда снова стану собой. Наблюдатель, наблюдатель, я должна стать наблюдателем.
Я съежилась и постаралась отключиться, чтобы смотреть все происходящее как телесериал. Муж пошатнулся (понимает ли он, что теперь одержим моим дубликатом, попавшим в него, будто вирус, через зараженный текст? стоп, немедленно прекрати мыслить чужим мозгом!), потом вдохнул и выдохнул. Потом снова вдохнул и на вдохе, словно догадавшись, что он чем-то заражен, быстро положил шкатулку обратно в шкаф.
Когда он вышел в гостиную, я увидела его глазами маму и настоящую себя. И это, скажу честно, оказалось еще страшнее, чем быть диктатором.
– Ничего там нет, – беспечно сказал муж. – Наверное, ветер стучал в окно. Никакой мыши.
– У тебя какой-то испуганный вид, – сказала мужу настоящая я. – Была-таки мышь, признайся? Ты ее тихо в окошко выставил, да?
– Нет, просто голову схватило, давление, – сказал муж. – Я что, изверг.
– Изверг, – закивала настоящая я.
Я испуганно затихла внутри мужа. Он налил себе стакан вина, выпил залпом. Получилось быть наблюдателем! Высший пилотаж, подумала я, неужели я и это могу.
«Что могу, кто я, что за я, какой пилотаж, – негромко закричал муж изнутри. – Больно, больно, боль. Я слышу голоса? Я сошел с ума?»
Я снова постаралась перестать думать. Просидеть в муже незамеченной ровно сутки – до момента убийства – вот моя цель, вот мой мировой рекорд, который никогда и никто не зарегистрирует.
Мы с настоящей мной поехали домой на такси. Я смотрела на себя и все не могла поверить.
– Ну что ты на меня уставился? – спросила настоящая я у мужа. – Снова хочешь сказать, какая я стала старая и некрасивая? Помнишь, как ты мне на прошлой неделе это сказал?
– Я выпил тогда, – виновато сказал муж. – А теперь голова болит.
– Сейчас тоже выпил, – мерзким голосом сказала я.
Перед сном захмелевший муж, вероятно, от ужаса, попытался тревожно овладеть настоящей мной. Его панические поползновения меня так напугали, что я не смогла сдержаться и снова проявилась пылающей, пульсирующей в его голове рефлексией, отчего муж тут же сказал:
