При жизни (почему всякий раз, когда я это пишу или произношу, мне на голову словно кладут холодный и обвиняющий круглый камень?) наш приятель был близким другом С. – очень давно, задолго до того, как сознание научились копировать. Возможно, С. был ровесником твоей дочери – если ты все еще веришь, что я обращаюсь именно к тебе. С. действительно регулярно играл в «Интервенции», первом баре нашего приятеля, неизменно вызывая у него восторг и восхищение – как, впрочем, и у всех вплоть до своих сияющих двадцати восьми. Наш общий приятель-дубликат (инфаркт в шестьдесят четыре, практически песня, понадобился ли он кому-нибудь, накормил ли его кто-либо) встретил С. с месяц назад на одном из фестивалей (мы тут часто организовываем фестивали – и да, концерт дубликата сильно отличается от концерта памяти – согласись, в этом контексте выражение «концерт памяти такого-то» звучит совсем не так торжественно, как нам всем хотелось бы) – потерянного, рассерженного и депрессивного. Таким наш общий приятель и запомнил С. в последние месяцы его жизни. Потерянным, рассерженным, депрессивным. И вечно двадцативосьмилетним. Обманувшим кризис двадцати семи самым идиотским образом.
Довольно быстро все раскрылось – наш приятель не имел никаких иллюзий насчет того, каким именно образом его друг детства, погибший в темные времена между собакой фейсбука и волком инстаграма, вдруг оказался невредимым и новеньким там, где могут существовать либо точные копии, либо размытая, рассерженная память.
К тому же у новенького С. обнаружилась целая толпа родственников – у всех нейрозомби обычно такая ситуация: эти ребята, как беда, редко приходят одни. Он жил у пожилого брата – и страшно сердился из-за того, что брат стал седой, старый, скучный. Он был раздосадован тем, что его экс-подруги, на которых он, как назло, постоянно натыкался в городе («Преследуют они меня, что ли?» – шипел он), были катастрофически старше его и при этом абсолютно узнаваемы (поскольку экс-подруги помнили, что С. должен их узнавать, он их узнавал – у него не было выбора, потому что он сам был чужой выбор и собственное отсутствие в этом триумфальном параде десятков чужих выборов того, как правильно помнить ужасно ушедшего, преждевременно оторванного, навсегда молодого). Они бросались ему на шею с удушливой сентиментальностью, прекрасно осознавая свою удушливость – отчего и сам С. ощущал себя так, будто обвешан жилистыми тропическими змеями. Он часто жаловался на это нашему общему приятелю – потому что наш общий приятель отлично помнил, что С. был с ним откровенен и искренен. Наш общий приятель сразу понял, что С. – это всего лишь сентиментальное коллективное воспоминание не самых молодых людей, которые все эти годы тайно тосковали по своим аналоговым мертвецам доцифровой эпохи – тем, кто превратился в землю и траву, сгорел в каменной трубе, лежал вдоль русла реки, пока не стал водой, сиял мягким неоном под мостом, пока не стал разреженным темным облаком газа.
На вопросы о том, как именно он умер, С. отвечал разное (что противоречило брошюре-определителю про нейрозомби – те могли расписать свою смерть по секундочкам, узорчато выложив из нее конструктор). Но в реальности он погиб как-то слишком трагически и несправедливо, чтобы все четко понимали, как и почему это произошло. Поэтому и он помнил это не очень хорошо и для разных собеседников выбирал разные истории – скажем, для меня выбрал историю про машину, пусть отсутствие и не способно выбирать. Но когда ты – муравейник чужих выборов, выбора у тебя нет (повтор, я снова говорю повторами). Ты – это фильм, снятый по чужим воспоминаниям: возможно, хороший и качественный фильм, но правды в нем нет и быть не может.
Впрочем, вопрос исторической правды в контексте нейрозомби мы на тот момент еще не начали изучать. Позже именно С. поможет нам разобраться – но я расскажу об этом потом, я обещаю. Помнишь ли ты, что я всегда сдерживаю свои обещания? Понимаешь ли ты, что та картина с незнакомкой, грохнувшаяся со стены 11 мая 1993 года в 16:50 по военному времени (сложная шутка, и шучу я ее сама с собой), – это мое сдержанное обещание? Я всегда отличалась сдержанностью, это генетика (это ты).
Близкие друзья С. приняли версию про машину – им это сказали родственники. Сами родственники иногда проговаривались, что С. кто-то намеренно погубил. От двоюродной сестры С. слышали, что это был сердечный приступ – так рано, в таком молодом возрасте, кошмар. Ну и среди поклонников ходили слухи, конечно, – что-то принял не то, съел что-то черное и страшное, проглотил безымянный камень, а виноватого не нашли. В любом случае родственники не хотели это обсуждать.
В музыкальных кругах, где тогда вертелся еще не знакомый с нами, бесконечно живой наш общий приятель, полушепотом обсуждали версию суицида. Вряд ли это было правдой – С. слишком любил жизнь, какой бы она ни была. Тем не менее свои финальные полгода он действительно был в сумрачной деготной депрессии из-за того, что вся его музыка стала казаться ему фальшью, изголовием, надгробием, нечестностью, коллекцией полусуществующих слов; и ни одно из них не могло описать экзистенциальный ужас, в котором он оказался, – полный любви и желания ее транслировать и связанный по рукам и ногам мыслями о том, что он словно украл эту любовь у мертвых.
«Я постоянно краду у мертвецов, – признавался он нашему приятелю в те прижизненные, истинные свои дни, когда тому удавалось добраться до него, минуя преграды из отключенного телефона и кабельного тогда еще интернета; приходилось приходить аналоговым способом и колотить прямо в дверь, и С. далеко не всегда открывал. – И все хорошее, что я от этого получаю, тоже украдено у мертвецов. Я как будто, знаешь, на празднике мертвых рюмочки с холмиков собираю. Хлебчик с рюмочек подбираю и смешиваю в хлебный пудинг. А из рюмочек строю лестничку в райчик. Но там только одна, мать вашу, ступенечка, потому что лестничка эта всегда будет, сука, горизонтальненькая».
В области лестнички у С. полный провал. По словам нашего приятеля, если С. прижать к стенке и спросить, что он вообще тут делает, выяснится: он уверен, что его как-то удалось скопировать. Просто ранняя, плохая версия. С. считает, что в те времена уже пытались копировать сознание в порядке эксперимента и, наверное, с ним попробовали это сделать в больнице – так ты все-таки был в больнице, настаивал наш приятель, вспомни, как ты там оказался? Но С. уже перепрыгивал на какую-то раннюю версию подлунного блюза Малютки Уолтера, которая рассыпается и крошится ровно так же, как и его лживые воспоминания о собственной смерти – воспоминания воспоминания, неужели не смешно, неужели не страшно.
Наш приятель долго опрашивал С., пусть и отдавая себе отчет в том, что он интервьюирует чужие воспоминания, – но кто бы отказался от такой возможности? С. первое время не мог понять, куда он попал и почему все его старушки стали старушками. Все это было для него удивительно – но тут, считает наш приятель, явно сработали сентиментальные воспоминания брата в духе «был бы тут с нами С., как бы он, наверное, удивился!». После того как наш приятель взял С. резидентом в бар выступать четыре раза в неделю, он поразительно быстро адаптировался – наверняка его все запомнили адаптабельным парнем, а еще нейрозомби в принципе свойственна удивительная, невероятная изворотливая адаптивность. Они готовы на любой самообман, только бы не знать о том, кто они есть (их нет).
