Работая с нейрозомби как с материалом, А. и его коллеги выяснили, что технически возможно собрать в одном пространстве всех невольных авторов воспоминаний о тех, кого помнят. Тут нельзя никого упустить, конечно, необходимо позвать каждого, всем объяснить, как это важно. Но это все достижимо, если иметь доступ к коду. Дальше, в общем, начинается что-то вроде конференции, пускай мы назовем это так: любой предсмертный или послесмертный опыт по систематизации себя как коллекции чужих воспоминаний можно гуманно назвать чем-то вроде конференции, всякое истязание несуществующего – это по сути конференция – так хорошо? Так тебе понятно?
И в центре круглого стола, допустим – тот самый человек, нейрозомби, созданный всеми присутствующими, вылепленный из их слез и травм. Сонный липкий слезовик, истаивающая на глазах фигурная куколка памяти. Дальше достаточно правильно модерировать конференцию и задавать нужные вопросы, а еще направлять вопрошающих, если кто-то тоже хотел бы поспрашивать (а такие точно найдутся, слишком уж мощная харизма у тех, кого помнят, иначе их бы никто никогда не помнил).
Как же объяснить это поточнее туда, где все это кажется необъяснимым? Давай сделаем вид, что ты меня понимаешь. Давай сделаем вид, что ты это читаешь. Или сидишь в центре круга – и мы забрасываем тебя градом вопросов, точнее, просто забрасываем тебя градом. В твоей реальности град – это мелкий лед, от которого зеленоватые синяки по телу, или скорее что-то из военных сводок в СМИ?
Конечно, у жертвы (правильно ли здесь употреблять слово «жертва»? вообще, не запретить ли нам жертвенность в контексте этой затянувшейся попытки объяснить происходящее?) со временем начинаются сбои в функционале – противоречия, помехи, рябь. Прямо по человеку идет рябь и белый шум, так бывает, в жизни тоже такое бывало иногда, помнишь? Это все ужасно больно. Точнее, выглядит все так, как будто ему (чему? ничему?) ужасно больно – даже самые нежные, милые, сотканные из любви и памяти вопросы превращаются в допрос гестапо (что я знаю о допросах гестапо? редактируются ли письма с того света?).
Получается, что мы их расспрашивали, уточнял А., но на деле мы их допрашивали, и по сути это были пытки. И некоторые из них умирали по-настоящему.
Я спросила, что значит «умирали по-настоящему».
– Я думаю вот что, – солгал А., потому что он ничего не думал, мы не думаем в общепринятом смысле этого слова; он просто хотел оттянуть момент окончательного объяснения или собственного понимания произошедшего. – От этих сбоев, несовпадений, конфликтов воспоминаний нейрозомби вдруг исчезал как цельный объект, как вещь, притворяющаяся осознающей. Но поскольку существовал он только для нас, и по сути, создавался всеми присутствующими, – умирал он и для всех присутствующих, исходя из их представлений о том, как происходит смерть. Ну, или воспоминаний. Кто-то и видел, допустим, как люди умирают. Я вот видел.
– И на что это похоже? На что похожа настоящая смерть? Кровь, там, кишки, не знаю, это вот все. Грязно как-то получалось, да? Зомби рыдает и исчезает? У него взрывается голова, и все забрызганы содержимым головы, которая и есть их коллективная память – то есть все присутствующие забрызганы алым студнем собственной памяти?
– Нет, – сказал А. – Они умирают по-настоящему. Сердце, как правило, не выдерживает. Остается тело. Мертвое тело. Каким кто помнит – такое тело и остается, как сумма памятей. Красивое, пустое, ничем не населенное уже. Идеальное, как правило. От такого тоже разрывается сердце – но у нас не разорвется. А у них разрывается. Хотя у нас есть сознание, и мы существуем. А у них сознания нет и их самих нет.
– И что с телом? – спрашивала я, кажется, много раз. – В смысле, это тело потом куда? То есть там просто труп лежит в конференц-зале? Это как TED Talk, только с трупом вместо лектора, и этот труп – коллективная ответственность и коллективная вина всех присутствующих?
– Тело потом хоронят той же компанией, что допрашивала, – упавшим голосом ответил А. – Это совсем недавно стало происходить. Мы скрывали, но, наверное, можно уже не скрывать. Вообще, это как настоящие похороны, если честно. Там же все самые близкие люди, которые любили этого человека. Хоронят, рыдают, провожают. Как-то потом успокаиваются, но не сразу, разумеется. Они понимают, конечно, что это нейрозомби, – но легче-то не становится. Пережить после собственной смерти еще одну смерть – тем более близкого человека, чью смерть ты уже пережил, пока жил, – это так себе опыт. Но это в каком-то смысле терапевтично, как жутко бы ни звучало. Похороны коллективной памяти о человеке, который никогда не равен ничьей индивидуальной памяти. Мертвые буквально хоронят своих мертвецов. Короче, ничего гуманного.
Подобных экспериментов состоялось немного – как только стало понятно, что подобные конференции ведут прямиком в страдание (никто не должен страдать), смерть, труп и похороны, было решено приостановить исследование. К тому же в случае с нейрозомби возникла еще одна этическая проблема – ни у кого из кластера создателей нейрозомби нет памяти о том, как коллективное воспоминание отреагирует на ситуацию осознания себя коллективным воспоминанием.
Если нейрозомби вследствие перекрестного допроса осознает себя как нейрозомби – не перестанет ли он быть нейрозомби с той самой секунды? И если перестанет – почему он тут же превращается в мертвое тело? Потому что эквивалент осознанного несуществования – это непременно кадавровый артефакт?
Но как же с этим жить, как это все впустить в себя, оставшись собой? Допустим, вот хорошая девочка Маша, пусть Маша, почему нет. Она случайно (или не случайно) выпадает из окна общежития где-то там, давно, в две тысячи далеком третьем – подпрыгиваешь ли ты от узнавания, услышав номер года или номер этажа (но прозвучал ли тут номер этажа)? Маше вечные двадцать один, хорошая девочка, училась на криминалиста-программиста, отлично пела, играла в театре, ставила уже свои пьесы кое-как (а мы над ними посмеивались, правда? или нет, не посмеивались?) – и все, стоп машина, Маша остается за поворотом, на асфальте, но через тридцать, предположим, лет, Машины родители, всякие другие родственники и несколько ближайших друзей по разным причинам умирают, становятся дубликатами и неосознанно воссоздают нашу Машеньку. И вот она ходит всюду неприкаянная, с этими своими косами до пояса, сияющая, как свежая ванильная булочка прямо из печи нашей памяти – жарит в чугунной сковороде капустные пирожки для бабушки, играет с матерью и отцом в скрэббл, да лучше всех, как в свои звонкие гениальные семь, сплетает филигранность с тетраграмматоном, вкладывая щавель в экстравещественность (нет такого слова, торжествующе шипит мама, внутренне содрогаясь; Машенька, мы в том мире, где теперь наконец-то есть все слова, потому что ты и есть наш дышащий живой словарь вечной любви), по вечерам сбегает к мрачному седобородому юноше Алексею – просто гулять с его такой же седой, как лунная ночь, собакой Глафирой (Глафира – это имя, постукивает мама ногтями по доске, вынимай три буквы и выкладывай флаг, милочка, ты не можешь играть Лёшиной собачкой, это живое существо, а живых существ нельзя, такие правила), никаких поцелуев ни-ни, и Алексей рыдает по ночам в подушку – хоть раз бы поцеловал тогда эту гордую дылду, навсегда запомнил бы вкус ее ракушечных осенних зубов, а теперь только листьями шуршать да по очереди чесать прислоняющийся к коленке паутинный собачий зад; ну и с друзьями иногда выпивает в баре, как в старые добрые, несмотря на то что друзьям крепко за ____ (я верю, что твоя интуиция сама подставит сюда правильную цифру), и вот эта Машенька вместе со всеми своими любящими ее больше себя самих родными и близкими приходит на так называемую отчитку, вычитку – а, да, конференцию (родственники, понятное дело, не в курсе, им сообщают, что проводятся исследования по обнаружению сознания в нейрозомби – конечно же, всем хочется, чтобы у Машеньки было сознание, тем более что она такая сознательная, такая добрая, такая деятельная!), – и начинается катастрофа, пролапс, скандальный провал Машеньки в небытие.
