Отец V был очень суровый, но V уверяла, что бить ее он прекратил ровно с того дня, когда ей исполнилось пятнадцать и она вернулась домой после полуночи немножко выпившей. Отец выдал ей пару традиционных оплеух, потом выхватил из ее рук плеер и размахнулся, чтобы разбить его. V успела схватить его за руку – а потом укусила так сильно, что из отца потекла кровь не той группы, что у нее (об этом отец узнает позже).
– Хуже матери своей, – неожиданно поспокойнев, сообщил отец. – Та хоть людей не калечила, кроме себя.
И ушел в ванну перебинтовывать руку. С тех пор он больше никогда не поднимал на V ни эту руку, ни другую и вообще делал вид, что истории с избиениями не было. V это устраивало. Тем не менее она резонно опасалась, что отец будет в режиме компенсации колотить ее мальчиков, поэтому старалась около дома с мальчиками не ошиваться.
На следующий день они с А. встретились на железнодорожной станции – и правда, станция находилась в двух минутах от ее дома; предварительно она позвонила с домашнего телефона. Мобильным она принципиально не пользовалась.
– Такое дурацкое напоминание, что я не живу в семидесятых, – объяснила она. – Зачем его таскать с собой.
– В семидесятых было уныло, – сказал А. – Я бы не хотел там жить.
– А ты и не жил бы, – продолжала V. – И не жил никогда. А вот я жила. Я точно это знаю. Но что-то пошло не так и я теперь здесь. Но ненадолго. Это я просто забежала посмотреть, что осталось. А осталось сраное пепелище. И я стою ровно посередине с угольком в руке.
Встретившись, они поехали в школу, где училась V, – она ужасно хотела показать А. свою школу. Поскольку сам А. школу уже окончил и подал документы во все лучшие университеты (и ни в один его на тот момент не приняли), он отнесся к этому предложению с брезгливой оторопью, но согласился.
– Это какая-то особенная школа? – спросил он.
– Да нет, дурак, – улыбнулась V. – Просто мне кажется, что у меня мало времени и мы встретились в последние дни моей жизни! И я хочу всем сразу поделиться и все успеть! Я думаю, у меня смертельная болезнь. Может, до сентября не доживу. И не встречать тебе каждый день меня после уроков под ненавистные взгляды моих тупых одноклассников.
– Грипп не смертелен, – сказал А., потому что тогда грипп был еще не смертелен; точнее, был смертелен очень выборочно и точно не для шестнадцатилетних девчонок, полных жизни и любви.
Школа была открыта – там шумели бойкими малышами-десятилетками финальные деньки летнего лагеря. Десятилетки копошились в садике около спортивной площадки и сажали там анемичные анемоны. Кто-то хлестал кого-то с размаху по лицу корешками оранжевых маленьких едких цветочков – хохот, черная земля, цветочки на каменной кладбищенской лестнице – почему кладбищенской?
– Французы говорят, что это похоронные цветы, – втянула со свистом воздух V. – Нос не дышит нихрена, чувствую только запах земли, хотя земля не пахнет. Плохая примета! Ноготки! Вспомнила, они называются ноготки, хотя тут их называют «мамочки». Ой, мамочки! Актовый зал открыт, смотри!
V взгромоздилась за черный рояль, стоящий на сцене.
– У меня всегда был такой страх оказаться на сцене – когда надо что-то играть. Три года проучилась в музыкальной школе, потом бросила. До сих пор снится, как выхожу, сажусь за рояль – а чё? Что делать? А из зала – смотрят.
Она заиграла торжественную, как медленный марш, меланхоличную мелодию.
– Это ты сочинила? – очарованно спросил А., тут же ставший мягким и почти влюбленным.
– Нет, это Гэри Брукер сочинил, – не прекращая играть, хрипло сказала V. – У меня голоса нет, хриплю, слышишь же. Так бы я даже спела. А теперь уже никто не споет. Это «Whiter Shade Of Pale», ты чё, не слышал?
А. помотал головой:
– Это белая тень или оттенок белого?
– Сраный миллениал, – пожала плечами V, отчего один из аккордов прозвучал призрачно, как гудок далекого корабля в тумане. – Ненавижу миллениалов. Интересно, за что меня к ним забросили. Явно было за что. Может, это я развязала войну во Вьетнаме? Ты знаешь, что это песня про отношения, сожаления и шестнадцать весталок-девственниц? Как у тебя с девственностью? Откуда эта цитата?
А. опустил голову с руками на крышку рояля. Все это было невыносимо, и ему было всего семнадцать.
– Это ужас как тупо – залететь с первого раза с первым бойфрендом, – сказала V, продолжая играть. – Но у нас, наверное, так и выйдет. Ты вначале будешь в шоке, перестанешь со мной общаться. Потом узнаешь, что я решила оставить ребенка. Я же говорила, что хотела бы окружить себя детьми, потому что мне нужно рядом что-то живучее, что умеет адаптироваться. Я нихера не умею адаптироваться. Потом ты все-таки сделаешь мне предложение. Но просить моей руки придется не у моего отца, потому что я от него сбегу, чтобы он меня не убил. У моей подруги будешь просить моей руки. Я буду жить у подруги. Женское братство, феминизм, все дела. Но ты выдержишь. У нас будет счастливая семья. Трое детей, и все девочки. Потому что пацаны – мусор и грязь. Мы проживем вместе двадцать лет, а потом я тебя брошу. Потому что ты станешь казаться мне старым и скучным – у тебя вырастет расплывшийся круглый живот, шерстяной валик на загривке и огромная мясная бычья складка на шее. А мне будет всего тридцать шесть, молодая красивая девка, и никто даже не догадается, что у меня трое детей, и старшая уже в том же возрасте, в котором я ее родила. И я буду этим пользоваться и менять мужиков одного за другим. Молодых красивых мужиков. А потом, когда нагуляюсь, вернусь к тебе, и ты меня примешь. Примешь же?
– Какой ад, – сказал А. – Не приму, понятное дело. В смысле, я даже сейчас не уверен, что я что-то принимаю изначально из этой игры.
V перестала играть, поднялась, опершись руками на клавиши, и поцеловала А. под саундтрек тихо гудящей под его животом струнной какофонии. Она не могла дышать носом, поэтому дышала ртом. А. вдохнул теплый, пахнущий кровью и травой воздух ее крошечных легких, и у него закружилась голова.
– Я до этого никогда не целовался, – объяснил мне он. – И не знал, как целуются правильно, ну, не как в фильмах же. И подумал, что, наверное, все люди так целуются – дышат ртом друг другу в легкие. Не догадался, что просто у нее был нос заложен. Потом я всегда и со всеми целовался именно так. Только однажды одна девочка спросила, почему я так странно целуюсь. А со временем все вокруг сами стали так целоваться. Может быть, мы научили весь мир целоваться иначе, я не знаю.
Залитый солнцем актовый зал, осенние листья – запомнить это навсегда, подумал А. в тот момент.
– Теперь пойдем в музей валунов, – сказала V, оторвавшись от него и приоткрыв крышку – чего? – рояля, конечно же, рояля.
– Мы ж там вчера были, – сказал А.
– Придется снова идти, – изумленно помотала головой V. – Я хочу еще целоваться. А второй поцелуй у нас был в музее валунов. Ты что, забыл?
– Умная девочка, – сказал А.
