– А V можно? – спросил он.
– Нахуй пошел, – ответил отец пьяным голосом.
Весь следующий день, 13 августа, А. ходил вокруг ее дома и ждал звонка. Ничего. Он высматривал ее в окне второго этажа, но там даже занавесочка не шелохнулась. Кинул камушек. Тишина. Второй камушек просто подержал в руках и, когда тот стал теплым, поцеловал его сухими губами и положил в карман. Отец держит ее в заточении? Избил и отправил под домашний арест? А если зайти в подъезд и постучать? Не убьет же он его.
Возможно, V так обиделась на его телячью, овечью, облачную замедленность – ведь сама она была стремительна и точна в своих чувствах и словах, как серебристая едкая ящерица, – и теперь не хочет с ним общаться? Наверное, не хочет.
А. решил, что тоже имеет право обидеться, после обеда выключил телефон, – а что, он тоже хочет побыть какое-то время без телефона, не одна она такая ретропринцесса пластиковых коробочек с пленками! – и поехал в редакцию. Выпил сидру на планерке, взял пару заданий, познакомился с веселыми практикантками. Не думал о V, вечером заехал к друганам на вписку, пил вино, танцевал под хип-хоп, домой притащился после полуночи и тут же спросил у мамы:
– Мне не звонили? Мне не звонили? Мне не звонили?
– Влюбился, дурак, – сказала мама, которая не спала и задумчиво листала какой-то актуальный срач в фейсбуке. – Не звонили.
– Если позвонят, пожалуйста, так и скажи, – попросил А. – Влюбился, дурак. Хорошо? – и пошел в ванную блевать.
Утром 14 августа А. проснулся, час стоял под душем, а потом позвонил V – ровно в девять утра, – чтобы попросить прощения и признаться в любви. Видимо, признаваться в любви ему таки придется по телефону. Ну что ж, зато по проводному, аналоговому, пластмассовому – все как V любит.
Отец V был трезвый. Он сказал, что V в больнице, в коме. Острый миелобластный лейкоз. На фатальной стадии маскировался под тяжелую простуду. Отек легких, отек мозга, уже отказали почки.
– А можно ее навестить? – спросил А., не понимая еще, что происходит. – Она в какой именно больнице? Я приеду.
– Она в реанимации, – сказал отец. – Отек легких, отек мозга. Что там навещать. Там пока нечего навещать.
В тот вечер А. снова пошел к друзьям пить. Он убедил себя, что ничего не случилось, и этот вечер – как бы продолжение 13 августа, и скоро V станет полегче, она выйдет из больницы с новенькими сияющими легкими, полными невидимого морковного сока и солнечного витамина, и он извинится за то, как по-идиотски мямлил ту чушь на лестнице – или на мостике – или на лестнице.
15 августа он весь день работал в редакции, расшифровывая чужие интервью. Было сильное похмелье, его мутило. Одну из практиканток, которую, как он думал, звали Нина, на самом деле звали Анна. Когда он это понял, он вдруг вслух сказал «Нина», и она отозвалась, спросив:
– Ну что тебе?
И он подумал: ну что мне?
В эту секунду со стола Нины-Анны упала чашка – сама собой, словно кто-то столкнул.
– Черт малолетний, – сказала Нина-Анна и больше уже ни на одно из своих имен не откликалась.
16 августа он снова позвонил V. Никто не взял трубку – в каком-то смысле это вызвало у него облегчение. Вечером он приехал к ее дому, снова кидал камушки в окно. Занавески висели ровно так же, как и в прошлый раз, – никто к ним не прикасался, понял он, все те же пустые безлюдные занавесочки. Зачем-то он сфотографировал занавесочки, чтобы сравнить со следующим днем – будут ли они висеть так же.
Когда он позвонил следующим утром, отец сказал, что ночью V умерла. Все быстро произошло, добавил он, практически не мучилась, совсем быстро, люди годами страдают с таким диагнозом – а тут молниеносно, у подростков часто так бывает. Одиннадцатого ночью стало тяжело дышать, двенадцатого утром отвезли в больницу, тем же вечером впала в кому – и все оставшееся время была в коме. Так что мучилась всего ничего, не больше полусуток. Не больше полусуток мучилась, повторял отец растерянно, недолго совсем. А потом вдруг добавил: и когда рождалась, тоже где-то половину суток все длилось, быстро, очень быстро. А так в целом жизнь безболезненно прошла – только в самом начале полсуток нечеловеческой боли и в конце полсуток нечеловеческой боли. А остальное время безболезненно, снова повторил отец растерянным голосом, безболезненно.
– А… а… а она дома сейчас? – спросил А., совсем не для того, чтобы услышать ответ.
– Нет, она в больнице еще, – ответил отец. – Завтра будет. Все завтра. Ты одноклассник, да? Скажи остальным одноклассникам, пусть завтра все придут. Я знаю, у нее друзей много было. Пусть придут друзья. Вина выпьют. Я вина куплю. Схожу сейчас куплю вина. Да, школьникам нельзя еще – но тут повод такой. Нормально, я вашим родителям потом объясню – бывает такое, что можно выпить все-таки. Такое событие все-таки.
– Нет, я не одноклассник, – сказал А. – Я нет. Вы сами как-то скажите одноклассникам.
– Сейчас каникулы, – сказал отец. – Страшно, что никто не придет. Пусть придут. Ты скажи остальным ребятам – пусть не боятся, пусть приходят. Всем в классе скажи. Хорошо?
– Я скажу, – пообещал А.
– И сам приходи, – сказал отец. – Придешь?
– Конечно, – сказал А.
Он не пришел, конечно.
Спустя неделю он зайдет в ту пустую, набухшую рябиновыми предчувствиями нового учебного года старенькую школу с пахнущим старыми желтыми нотами актовым залом и сядет за рояль. Играть он не умел – но надеялся, резко встав и облокотившись несуразными своими шершавыми лопатами-ладонями на белую кость клавиш, воссоздать тот хаотичный, гулкий аккорд, больно гудевший на дне его живота уже несколько дней. Инструмент издал неприятный гадкий стон. Шестнадцать девственниц никогда не вернутся в порт.
Он наклонился над вскрытой динозавровой спиной рояля и, приблизив лицо к пыльным тектоническим струнам, сказал:
– Я люблю тебя.
Струны загудели и пощекотали ему губы – словно невидимый муравей пробежал.
* * *
А. продолжал жить как жил, никому не рассказывая про тот фрагмент лета. С каникул вернулись друзья, его взяли в редакцию на полставки. Один из университетов, включивший А. в «список ожидания», внезапно позвонил и предложил уже послезавтра явиться на лекции – вероятно, какой-то студент неожиданно умер и всех стали вызывать по алфавиту, и А. пригласили первым, ведь он же А. Дом, в котором жила V, через полгода снесли – или снесли раньше, но А. оказался в тех краях только через полгода. Хотел лишь сфотографировать занавесочки, но занавесочек не было, и дома тоже не было. Фамилии V он не знал. Где она похоронена, если она похоронена, тоже не знал и не мог знать (то, при каких обстоятельствах он все же это узнает, не могло привидеться ему даже в страшном сне). В социальных сетях ее не существовало, потому что она ненавидела социальные сети и презирала мобильные телефоны. Идентифицировать ее можно было бы по дате смерти – в городке за день регистрировалось около пятнадцати смертей (после того разговора он стал изучать демографическую статистику) – а еще по школе, не так уж много школьниц умирает на закате лета (но вдруг никто так и не узнал, что она умерла? вдруг все подумали, что просто уехала? а может, V не явилась в школу – и, пока учителя разбирались, решили не травмировать остальных детей и сказали им: уехала, отец – военный, перевели в другой город, бывает). В итоге А. предпочел все оставить как есть – да и зачем было ее искать, если ее уже нельзя было найти.
