Конечно, закрывали и накрывали базы писем – то одну, то другую. Моя дочь записывала для меня дурацкие видеоролики – простые и одновременно трогательные: рассказывала про свою студенческую жизнь в школе криминалистики (на апофенику потом перепоступай к третьему курсу, мысленно молилась я, это профессия будущего!), жаловалась на бойфренда – она подозревала, что он абьюзер, и ее уже начал привлекать мальчик с другого потока, который феминист и поэтому токсичным уже не станет (я морщилась: откуда у нее эта устаревшая лексика?). Я, помню, пересматривала те видео, концентрируясь на какой-то ерунде: ей не идет челка, думала я, ужасно не идет же, или, может быть, она сама ее себе отстригает и поэтому выходит так некрасиво? Было ли мне самой красиво с челкой, когда я сама себе ее стригла? Является ли челка посланием?
Потом нас отключили по-настоящему, но никто не мог вспомнить тот день, когда мы зашли в интернет, но его уже не было – точнее, он был замкнут на нас самих. Наверное, несколько дней мы на автомате читали новости и письма от близких – еще не осознавая, что все это уже порождение объединенного контекста, что-то вроде голосов памяти в нашей коллективной голове.
Кто первым вбросил в этот контекст понимание того, что реального мира больше нет? Я не помню. Мы не помним.
Похоже, мы проспали апокалипсис.
Тем не менее, когда нас отключили целиком, реальность стала интересовать нас меньше – она выглядела приглушенной, как сон или мираж. Иногда я ловила себя на том, что не скучаю по дочери – и если поначалу это вызывало калейдоскопические, мигреневые вспышки невыносимой вины, позже, все реже вспоминая, что где-то там она есть, существует, думает обо мне, я оправдывала себя тем, что в мировой культуре и истории это функция живых – тосковать по мертвым. Мертвый же редко тоскует по своим живым, постепенно видоизменяясь, забывая, обрастая новыми делами и интересами, как дерево – листьями. В моих прежних, прижизненных снах про истинных, невозвратных моих мертвых – про тебя, например, про тебя – вернувшиеся или заглянувшие на огонек мертвецы всегда были несколько отстранены: с ними уже случился иной опыт, их ждут другие дела. Если мои прижизненные сны полны твоего отстраненного мудрого безразличия, то что говорить о моей собственной послесмерти: я всем чужак. Хотя порой мне казалось, что у мертвых не бывает детей – только родители и друзья, – но эта мысль чересчур странная, чтобы додумывать ее дальше; пожалуйста, додумай ее сама, если у тебя есть к ней доступ.
Мы с мужем пришли на конференцию вместе – мою лекцию поставили в день, когда планировались доклады про глупые дома: наш праздник непослушания и фестиваль веселых подселенцев.
А. тоже пришел вместе с С. (своим новым лучшим другом, едко подумала я). Мы вчетвером неловко поздоровались в холле. С. радостно заорал, увидев мужа:
– Это новый парень твой?
Я покачала головой.
– Уже давно не парень, – сказал муж. – Это муж.
– Муж-убийца, – уточнила я. – Женоубийца, точнее. У нас сложные отношения.
– Молодцы, ребятки! – обрадовался С. – Я сразу знал, ты простых парней не ищешь! Даже если вот на этого посмотреть! – и хлопнул А. по плечу.
– А она что, с этим снова общается? – удивился муж.
– С., ты же чуткий, – гадким голосом сказал А. – Точнее, все тебя помнят чутким.
Никогда не думала, что можно троллить нейрозомби. Но, наверное, если дружить с ними – то можно, особенно если они троллят тебя.
– Молчу, молчу, – закивал С. – Я понял. Я дурак. Молчу. Я могила.
– Ты действительно могила и дурак, – сказал А. – И можешь пока что погулять – я выступаю с докладом через пять часов.
– Ты хочешь, чтобы он был в зале, когда ты выступаешь? – изумилась я.
Нейрозомби на конференцию вход был строго воспрещен – она была только для людей, в смысле, для дубликатов.
– Нет, им нельзя слушать же. Я хочу его показать всем. Я потом объясню.
Я вытаращила глаза.
– Вы с Линой поэтому рояль заказали? – испуганно прошептала я. – Поэтому? И тогда, когда вы в баре вот недавно… ну, когда вы с С. вместе – черт, я была уверена, что вы просто пьяные, что вы развлекаетесь так, я бы никогда не подумала!
– Если бы я тебя предупредил, об этом бы все узнали, и нас бы не пропустили, – сказал А., цепко наблюдая, как С. убежал куда-то к окну очаровывать очередных бабушек в мехах с бриллиантами – скорее всего, тоже бывших своих поклонниц (такое ощущение, что их было полгорода). – Извини, пожалуйста.
– Пойдем, – попросил муж. – А то я снова тебя убью ножом двадцать три раза. И тоже решу стать музыкантом и запишу альбом баллад «Любовник моей жены и его зомби-блюзмен».
Можно ли троллить человека, которого ты когда-то убил? Наверное, можно, если сердцем любовника этого человека завладел зомби-блюзмен.
* * *
Там же, в холле, я встретила Лину – сияющую и полупрозрачную, в неоновом галстуке-бабочке и белой, как озерная гладь на закате, льняной рубахе. Пока я готовилась, мы пару раз созванивались и списывались – но не виделись. Вопрос, который я для нее приберегла, был визуальным – я хотела видеть ее глаза.
– У меня важный вопрос, Лина. – Я внимательно посмотрела на нее. – Ты была на аукционе где-то месяц назад? В самом конце ноября? С белым котом? В смысле, не в качестве компаньона, а в качестве лота?
Лина молча покачала головой. Вид у нее был испуганный.
– Тебе уже кто-то его задавал, этот вопрос?
Лину молча кивнула.
– Это была фальшивая ты, – сказала я. – Видимо, украли несколько твоих копий.
– Не может быть, – как-то слишком быстро ответила Лина. – Это что-то другое.
– А вдруг Комитет восстания решил, что ты такая классная, что одной тебя мало, и украл все твои нынешние и прошлые копии? Ты сколько раз копировалась? У тебя есть дача? Ты проверяла? Вдруг вторая ты живешь на даче или у друзей?
У Лины был чересчур озадаченный вид – будто что-то с чем-то не сходилось.
– Я всегда хотела завести белого кота, – серьезным голосом сказала она, словно признавалась мне в любви. – Большого и пушистого. У меня мечта была. Белый кот. Круглый, невесомый и воздушный. Чтобы не кот, а дирижабль. Я думала: вот выйду на пенсию и притащу откуда-нибудь – пусть и из леса – огромного кота, белого, как пуховая подушка. Можно глухого. Я выучила бы кошачий язык знаков и общалась бы с ним кошачьими знаками.
– И назвала бы его Слоник, да?
– Да, вроде того. Я хотела какое-нибудь смешное имя: Слоник, Бублик. То есть, получается, это и правда была я. Стой, у нее был свой личный кот? Кот мечты? Почему тогда она его притащила на аукцион? Она продавала своего кота? Почему она решила продать кота? Это же жестоко. Что с ней такое случилось, что она так?
Лине было нехорошо, и мне тоже стало нехорошо.
