– Да как же это технически возможно? – удивилась я. – Клонам, что ли, какие-то модули в голову вставили, а потом в них загружают диктатора всего целиком?
– А вот тут мы ничего не знаем. Допустим, у них и правда что-то в голове. Диктатора загрузил – и телом с этой минуты управляет только диктатор, а изначальное сознание сидит в углу и орет. Выгружаешь диктатора назад в интернет для мертвых – и тогда уже тело сидит в углу и орет, потому что изначальное сознание наконец-то в него вернулось и ему страшно. Может, и так. А может, как-нибудь по-другому. Может, этот портал иначе работает. Мы про саму технологию не сумели подробнее узнать, потому что у нас этому, видимо, не научились. А там видишь, хоть и диктатура, а ведь додумались как-то, – сказала одна Лина.
– Молодцы, – уважительно сказала вторая Лина.
– Да, молодцы, – кивнула я. – И что вы мне предлагаете? Попасть через этот портал в реальный мир?
Одна Лина закивала, а другая – быстро-быстро замотала головой.
– Нет, да, – сказали они. – Попасть в диктатора! А из диктатора уже – в реальный мир.
– И, – замялась я, – и что?
– И выяснишь все что захочешь. У тебя же будет тело.
– Так. – Я совсем запуталась. – Так-так-так, стойте, я не понимаю. Вы предлагаете мне попасть в тело клона диктатора вместо самого диктатора? И в этом теле, так сказать, сделать все, что я собиралась сделать в реальном мире? Потому что я сама этого хотела и доставала вас, точнее, одну из вас, просьбами меня куда-нибудь пересадить, подселить, переместить – так?
Лины смотрели на меня в каком-то благоговейном отчаянии, как будто между ними было невидимое зеркало, и это зеркало была я.
– Но как вы это все представляете? У меня же будет час-два, вы же сами говорили, что потом тело начинает страшным голосом орать изнутри.
– Иногда через три-четыре, – примирительно сказала одна из Лин.
– Я думаю, что в случае тебя это как минимум сутки, – сказала другая из Лин. – Мы изучили твой опыт пребывания в собаке – такое не удавалось никогда и никому вообще. Ты, можно сказать, медиум. Только наоборот, в обратную сторону. Тот, кто тобой одержим, полностью станет тобой. Поэтому если и подсаживать кого-то в диктатора – то только тебя. Считай, ты избранная. Ты, предположим, космонавт, который выдержал испытание всеми центрифугами.
Я почувствовала, что мне, возможно, уже не так интересно, почему муж меня убил. Убил и убил. Нет ничего интересного в убийстве. Важность детективного жанра преувеличена – был человек, и нет его. Мне нестерпимо захотелось стать автором романов в жанре детектива безразличия: подробного описания чудовищных убийств малозначимых неинтересных людей со скучными и скудными их мещанскими жизнями – таких как я – другими малозначимыми неинтересными людьми – такими как мой муж, – где всем героям абсолютно безразлично, кто кого убил и почему, и в апофеозе этого безразличия детектив схлопывается, как ядро сверхновой, в черную дыру, в которой исчезают имена и судьбы всех этих ничтожных персонажей.
– Жалко, что мы не можем тебя послать с какой-нибудь миссией, как в кино, – словно угадав мои мысли, сказала моя Лина. – Мы думали об этом. Что вот как странно получается – мы полностью закрыты. У нас есть только один портал. Сколько всего можно через него сделать! Например, изменить мир! Ну, наш мир. А вместо того чтобы изменить мир, мы используем портал, чтобы какая-то жертва гомицида, мирно живущая семейной жизнью со своим убийцей, смогла выяснить, почему он это сделал. Мы посылаем через гору мышь, чтобы ее съела нейробабка. Расщепляем резиновую уточку в атомном реакторе. Осушаем Мировой океан, чтобы найти на его дне браслетик, когда-то свалившийся со слишком тонкого запястья девочки-подростка, впервые вставшей на доску для серфа и наглотавшейся белой пены.
– Я тоже когда-то потеряла браслетик в океане! – удивленно сказала не моя Лина. – И забыла совсем об этом! А теперь вот благодаря тебе вспомнила!
– Ну конечно, ты его потеряла, потому что я его потеряла, – поджала губы моя Лина.
– Но я не помнила об этом, пока ты не сказала! А теперь вот вспомнила! Как такое может быть?
– Давайте вы дома разберетесь, – попросила я. – Мне нужно подумать. Я вообще не понимаю, при чем тут я. Это слишком серьезно.
– Очень серьезно, – кивнули Лины.
– Там же телохранители, охрана, все его знают, вся страна знает, как он выглядит, – и что я, и как я в этом состоянии что-либо выясню? Мне что, придется притворяться диктатором?
– По большому счету мы все так и живем, постоянно притворяясь диктатором, – сказала моя Лина (моя Лина обожала так говорить; более выдержанная и постаревшая ее версия шутила реже и неохотнее). – Ты подумай. Все равно кроме тебя некому. Если не ты – то никто. Думаешь, меня это радует? Мне и самой неприятно, что такая уникальная возможность предоставляется нам только для того, чтобы ты смогла решить свою мелкую бытовую бабскую, по большому счету, проблему. Это чудовищная профанация сакрального. Понимаешь? Это как первый полет в космос. Такое значимое событие, прорыв, поворотный пункт в истории человечества. И представь: летит не тренированный космонавт, исследователь, верный сын отечества, которого годами готовили к великой миссии, а… ну как бы это сказать. Запуталась. Вместо космонавта летит, скажем…
– Собака, – сказала я. – Вместо человека в космос летит собака. Я все правильно поняла. Тупая собака со своими бабскими проблемами.
Повисла очень нехорошая, массивная пауза. Если бы паузы были объективными вещами, через эту паузу, несомненно, получилось бы попасть во все нотные сборники мира, заставив всех пианистов, оказавшихся в тот момент за инструментом, сыграть ту самую песню С. про пуделя – пусть это и не его песня; вероятно, именно таким образом она могла бы стать его.
– Говорящая собака, – укоряюще, как будто бы я ее оскорбила, сказала моя Лина. – Мы, может, и кого-то другого отправили бы, и с совсем другой целью. Но язык – язык знаешь только ты.
Спасибо, мама, ты всегда говорила, что язык твоей страны – тот, который мог бы быть мне родным, если бы не был таким неродным, – когда-нибудь мне пригодится. Кто бы мне тогда сказал, для чего именно! Родной язык, таким образом – единственный пропуск женщины в мир информированности о том, по какой причине муж нанес ей двадцать три колюще-режущих.
– Я думала, что если попадаешь в чужой мозг, то уже знаешь язык, – сказала я. – Во всяком случае, если это такое же подселение, как у меня было в собаку. В собаке я знала язык собаки, пусть это и был не-язык и не-речь.
– Может, и знаешь. Но если все-таки ты будешь находиться в отдельном модуле и через него контролировать тело – то тебе придется задействовать языковые зоны мозга исключительно с моторной целью. Поэтому на случай того, чтобы диктатор не заговорил на иностранном языке и не запорол свою большую миссию, это должна быть ты. Пусть у тебя и маленькая миссия.
– Маленькая собачья миссия, – кивнула я. – Понимаю. Я подумаю.
