– Интересно, на пленке будет ровно тот же человеческий суп, который протекал мимо? – спросила я стюардессу, тоже проходившую контроль.
– Хороший вопрос! – восхитилась она. – Думаю, пленки нет. Просто почему-то все запомнили эту стремную треногу. Я тоже что-то такое читала про эту страну – за всеми следят, каждого фотографируют, интернет обособленный.
Я сунула паспорт в окошко. Его пролистала бледная, будто вылепленная из сугроба дама с волосяной круглой короной на голове и безразличным лицом, которое все время расплывалось, из одного безразличного лица переходя и перетекая в другое, такое же безразличное и поэтому неразличимое.
– Визы где? – недовольно спросила она. – Женщина, как вы вообще отсюда улетели туда, у вас же визы нет.
– Я там тоже гражданка. У меня гражданство.
– Чье у вас гражданство? – спросила она таким усталым голосом, как будто я стою здесь уже целую вечность. Вероятно, для нее и правда прошла вечность – у нее не было ничего, кроме вечности.
– Два гражданства, – замялась я. – Но визу я не делала, чтобы сюда прилететь. Поэтому вот по этому паспорту. У меня мама отсюда, и она мне сделала паспорт тут, на всякий случай.
– На какой случай, женщина? – совсем устало и брезгливо спросила дама. – Вы какой случай имеете в виду? О чем вы вообще?
– Ну, вот этот, – смутилась я.
В соседней кабинке мою стюардессу довольно громко и активно заставляли показать страховку, которой у нее не было.
– Какую страховку! – возмущалась стюардесса. – Нахера страховка? Мы же мертвые!
– Что «этот»? – вздохнула дама. – Куда вы там смотрите? Язык забыли, да? Еще бы, всю жизнь прожить неизвестно где. Мать родную забудешь.
– Простите, – сказала я. – Цель визита: посмотреть на городок, где родилась и выросла мама. Не была там целую вечность.
– Вечность, – удовлетворенно и гадко кивнула дама. – Вот вам ваша вечность.
И, мерзко щелкнув какими-то чугунными щипцами, влепила в мой паспорт синий венозный штамп.
Выходя из транзитной зоны, я спросила стюардессу:
– Думаете, это тоже аэропортные нейрозомби?
– Не, – ответила она. – Контекст. Просто травматичный. Травмозомби. Сознания у них нет, личности тоже, да и прототипа нет, наверное. Но они очень, как это сказать, консистентны!
Я восхищенно посмотрела на стюардессу. Она расхохоталась.
– Я часто летаю, ха-ха-ха! Еще и не такое видела. А тут – ну, бюрократия. Все отсюда уехали и запомнили, что в стране жуткая бюрократия. Ну и вот.
В здании аэропорта повсюду ходили, сидели, стояли и катали туда-сюда нарядные чемоданы красивые девушки и женщины. Красивых женщин и девушек было так много, что я тут же вспомнила нашествие мраморных лесных клопов в крошечной избушке, которую мы сняли одним трагическим летом у излучины блюзовой реки. Все было засижено красивыми девушками и женщинами, просто места живого не было. Мы со стюардессой, двумя пилотами и штурманом еле-еле пробирались через это насекомое скопление красоты.
– Сраный сексизм, – грустно сказал штурман. – Или это не сексизм, а скорее экзотизация?
– Зато какие красивые! – едко процедил один из пилотов.
Мы вместе сели в шаттл до города. За окнами проносились невероятно роскошные пасторальные луга, леса и пастбища с овечками, переходящие в лазоревые озера, которые отражались в небе глубокими мерцающими зеркальными провалами. Календарные обстоятельства раннего февраля не мешали пастбищам зеленеть, овечкам – буколически бродить по серебряным озерным ободкам, а птичкам – вензелевато мурмурировать в небе сложными руническими узорами. Видимо, эти открыточные виды затмили здравый смысл – воспоминания оказались сильнее правды. В целом я с этим согласна: воспоминания настолько сильнее правды, что нет никакой иной правды. (Если ты с этим тоже согласна: пожалуйста, оставь здесь что-нибудь. Просто положи какую-нибудь вещь, которую тебе легче всего здесь оставить. Мы позаботимся об этой вещи, я обещаю тебе.
Я так много пообещала тебе после всего, как умерла (это не опечатка), что я не прощу себе, если не выполню хотя бы треть.)
На вокзале я попрощалась со стюардессой, взяла на всякий случай ее контакт (если ничего не получится, уверяла я себя, полетим обратно вместе) и пошла куда глаза глядят. Всюду расстилались широкие пустые улицы, на поворотах стояли и раскачивались торжественные, как памятники, бело-черные цапельные птицы-регулировщики, мостовые были вылеплены из сияющего светлого мрамора, и чистота была такая, что, казалось, тротуары протирают именно что белоснежными птицами.
Стюардесса и ее команда убегали в город в полном восторге – ну да, рассудила я, они профессиональные дрифтеры по чужим контекстам и воспоминаниям, им это все весело и интересно. Я нашарила в кармане коммуникатор.
– Лина? Меня слышно?
– Все нормально, – сказала Лина. – Видишь, связь есть, все хорошо. Синие Осинки, туда автобус восемьдесят шестой ходит, давай, не бойся. Идешь по проспекту прямо до круглой площади – и там садишься. Спросишь у кого-нибудь. Но не перепутай – автобусы зеленые, троллейбусы синие. В остальном они, наверное, не отличаются.
Как же, спрошу. Пока я шла до круглой площади, я не встретила ни души (и я имею в виду именно то, что я имею в виду). Контекста и фона тоже не было – город был монументальным и совершенно пустым. Это можно было отчасти объяснить тем, что основная масса дубликатов из этой страны эмигрировала; а еще тем, что в целом копировалось в столице не так уж и много мертвых людей: слишком дорого, слишком расточительно. Возможно, контекст, кромкой которого я мрачно катила к круглому кошмару автобуса, – это воспоминания всех, кто эмигрировал и предпочел запомнить это пространство как пустой мраморный короб.
А также контекст диктатора, поняла я, когда вышла на нарядную, помпезную пешеходную улочку, полную прогуливающихся счастливых людей и красивых девушек и женщин. Живых среди них не было, подумала я – и снова осеклась: почему я подумала это именно так?
Счастливых людей не существует, сказала я себе, это фон и контекст. Зашла в нарядный, украшенный лепниной и канделябрами старомодный универсам, уселась в крошечном кафетерии-стекляшке, похожем на аквариум, где единственной золотой рыбкой была я. Оглянувшись, я увидела мрачных депрессивных людей, наливающих в фарфоровые коньячные чашечки ледяной дешевый кофе (увидела я это именно так). Мрачные депрессивные люди переглядывались друг с другом и тихонько посматривали на меня.
Я притворилась контекстом и попробовала улыбчиво раствориться. Но ничего не вышло. Я схватила сумку и медленно, стараясь не паниковать, выплыла из аквариума. Улицы были залиты золотистым светом, стелющимся по мраморным плитам. Где-то за поворотом звучала тихая нежная музыка с протяжно скользящими, как лодки по волнам, поющими голосами. Ностальгия, подумала я, ничего интересного.
Сообщение, которое я хочу тебе передать, должно меньше всего напоминать политическую сатиру – понимаешь ли ты, о чем я? В памяти и ностальгии не бывает ничего уродливого и комичного. Но это не твой город и не твоя страна, и это не страна моей мамы – потому что моя мама еще жива, а ты мертва по-настоящему, и весь этот фон, весь этот контекст, все это залитое солнцем ржаное поле чужих экспериментов для меня бесконечно пусто, бессмысленно, лишено любви, ведь здесь нет тебя, и тебя здесь никогда не было. Даже мои собственные воспоминания добавлены в этот сияющий коктейль памяти – но те, кто подсадил на все перекрестки города белых птиц, никогда не вы и никогда не будут вами.
