Похоронили Нахимова в склепе Владимирского собора рядом с адмиралами Лазаревым и Корниловым.
Июльское утро 1855 года. На улицы города высыпали не выспавшиеся, по большей части не слишком сытые горожане и такие же сонные и голодные военные.
Большинство домов в центральной части города, иссечённые осколками, ядрами и бомбами, были уже покинуты жильцами. В других домах, чудом уцелевших, и, судя по занавешенным изнутри окнам и стоящим на подоконниках растениям, ещё теплилась какая-то жизнь. Во дворах была откровенная грязь, оттуда шёл запах отбросов и помоев, выбрасываемых жителями прямо на улицу.
За полуразрушенным театром вместо домов оставались лишь кучи щебня и мусора, которыми было покрыто все пространство между Екатерининской улицей и четвёртым бастионом. Немногочисленные жители вперемежку с матросами бродили среди развалин в поисках нужной утвари, дверей и просто досок для строительства блиндажей и землянок.
Стрелки башенных часов на Минной стенке, сильно пострадавшей во время последней бомбёжки, приближались к семи, когда со стороны спуска к Минке
[101], перекрестившись у церкви Святого архистратига Михаила, на Екатерининскую улицу, тоже сильно пострадавшую от неоднократных бомбёжек, вышли два офицера – поручик артиллерийского полка и наш знакомый, Антон Аниканов, теперь уже капитан-лейтенант.
Осторожно обходя лужи, тихо переговариваясь, они шли в сторону Графской пристани. Мимо них прошли два солдата, и, к удивлению поручика, не поприветствовали их. Поручик уже было хотел что-то крикнуть им вслед, но Антон остановил его:
– Оставь, не трогай. Они теперь по желанию только ломают шапку перед нами, благородиями. Понять солдат можно…
Не спеша офицеры продолжили свой путь. Поручик постоянно чесался: то под шинель залезал рукой и тёр в районе живота, то нагибался и растирал икры ног.
Аниканов удивлённо спросил:
– Чесотка что ль?..
– Клопы. Недавно по делам был в Симферополе, остановился в гостинице «Золотой якорь». Отвратительное место, скажу тебе. Грязь кругом, стены в кровавых пятнах от борьбы прежних постояльцев с этими насекомыми, бельё несвежее… А цены… С меня заломили такую сумму, что я, переночевав, на следующий день съехал. Однако ж чешусь вот по сей день…
В это время часы стали громко отбивать время: их глухой звук бум-бум-бум раздавался по всей округе… и так семь раз. Пехотинец задрал голову в сторону башни и прислушался.
– Английские… Адмирал Грейг
[102] расстарался. Не пожалел денег на часы, – дал справку Антон.
Громко цокая натруженными копытами и громыхая колёсами по булыжной мостовой, мимо офицеров не спеша двигались пустые и загруженные телеги. Легко обгоняя их, в сторону пристани с цокотом пробегали лёгкие дрожки и кабриолеты с не выспавшимися седоками. Хмуро глядя на них, возницы телег вяло помахивали плётками и полусонными незлобными голосами покрикивали на своих лошадей:
– Чего плетётесь?! Живее давай. Копыта бережёте, ироды!
Слегка прихрамывая, Антон, не поспевая за пехотинцем, напомнил своему товарищу:
– Кирилл, не торопись, не на пожар же спешим.
– Привычка, Антон, извини. Боюсь, чтобы шлюпка без меня не ушла. А то как потом добираться на Северную и далее – до лазарета на Михайловской батареи? Там наши тяжелораненые… Командир полка дал задание проведать их, никак не можно не выполнить. Полковника самого недавно ранило, пуля раздробила колено. Союзники попытались атаковать – еле отбились. Жуть что творилось, Антон… Четырёх обер-офицеров и около двух десятков солдат нашего полка убило сразу. А уж скольких ранило… Как я сам-то жив остался?.. – замедляя шаг, пожаловался поручик. – Но и мы штыками покосили их знатно. Одних турок до двух сотен, до полусотни англичан. Долго будут помнить английские лорды и этот бой.
И тут же, забыв про бой, поручик произнёс:
– В войне много зла, горести, обид, но есть и поэзия: глядя смерти прямо в рыло, как выражается наш полковник, смотришь на жизнь другими глазами: вспоминаешь слова Пушкина «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» и понимаешь: памятник – это доблесть защитников, и ты к этому причастен, даже если и погибнешь.
– Насчёт памятника не уверен, коль жив будешь… Но почему не помечтать?
– А вот ещё, Антон! – не обращая внимания на слова товарища, продолжил поручик. – Коль получится, хотелось бы мне попасть в Георгиевский монастырь. Говорят, там Пушкин в двадцатом году бывал и ночевал даже. Уважаю Александра Сергеевича. Далече отсюда тот монастырь?..
– Я там не был, но не близко – это точно. Я бы коня тебе своего дал, но увы… Едва купил, как на второй день осколком… Да это и небезопасно сегодня. А что с Ушаковой балки не переправился?
– Не знаю, видимо, оказии оттуда нет. А ты-то куда спозаранку?..
– Куда?.. На свою «Императрицу…», надо кое-чего из вещей забрать. Экипаж вместе с половиной пушек списали на берег, теперь идёшь по палубе, а она пустынная, словно заброшенная. Только коллеги твои, пушкари, и остались. Я тут, неподалёку, комнату снял. У князя Горчакова служу флаг-офицером по связям с флотом.
Поручик закурил готовую папиросу. На некурящего Антона пахнуло крепким турецким табаком. Он скривился, но вспомнил вошедший в моду мотивчик и тут же продекламировал, пытаясь даже напеть:
– Папироска, друг мой тайный, как тебя мне не любить; не по прихоти ж случайной стали все тебя курить.
Кирилл рассмеялся и, смачно затянувшись, выдохнул густую струю дыма.
Офицеры остановились перед домом с отбитым углом и торчащими из стен ядрами. Далее на возвышении виднелся бульвар Казарского с чугунным памятником на белом пьедестале; недалеко – собор и недостроенная церковь.
Несмотря на сравнительно ранние часы, на площади перед причалом было шумно и многолюдно. Стоял неприятный запах от разлагающихся на жаре лошадиных экскрементов, над которыми вился рой мух, и прочих отбросов.
Повсюду были виды разрушения. По причалу шли военные без киверов и эполет, все в фуражках и высоких нечищеных сапогах; лениво поругивались меж собой бородатые купцы и лоточники; подозрительно поглядывая по сторонам, шныряли угрюмые мужики непонятного происхождения. Среди этой разномастной публики мелькали одиночные солдаты, моряки, перевязанные платками женщины и даже мальчишки с серьёзными не по годам лицами с ядрами в руках, за которые им давали в специальных пунктах по копейке.
С Северной стороны, скрипя уключинами, подходили и отходили наполненные людьми баркасы и шлюпки. При подходе к стенке, табаня вёслами, матросы успевали в последний момент выкинуть за борт кранец и голосом оповестить:
