Но, увы, столько не было…
Отдал все, что было скоплено игрой и темными делишками, заняв и долю Цейтлина, Сергей с унынием осознавал, что и наполовину не приблизился к запросу столичной акулы, озвученному Яковом.
– Так и сказал: дело уж больно серьезное. Гибель ребенка, порча имущества общественно опасным способом… Это ляжет тенью на его репутацию, «вы же понимаете»? – Яшка изобразил, как притворно вздыхает молодой следователь Мичулич, принимая пачку купюр. Говорит, еще столько же – и мы находим свидетелей. Или не находим свидетелей. Короче, этот мухлер сказал так: передайте своему братцу-кролику, что еще столько же, или его преступный сообщник будет гнить за решеткой до морковкина заговенья. Дал пару месяцев сроку.
Яшка развел руками, сочувствуя попаданию ситуации в тугие тиски обстоятельств, и тихо подытожил: «Такие дела…».
Деньги, везде проклятые деньги. Сам не заметил, как из легкого приключения по добыванию этого дьявольского семени, втянуло в такие жернова, что остановиться – означает погибнуть. Добро бы самому. Близкие, ради них все теперь – закрутилась поднадоевшая мыслишка. Сергей тяжко выдохнул. Если бы не эти временные клещи, послать бы Яшкину авантюру торговать хреном с яйцами. Но, увы, злой рок диктовал свои условия осторожности.
Яшка, заметив, что товарищ вернулся из тяжких размышлений в бренный мир, тактично продолжил уговоры.
– Зачем в бою? Сережа, где вы видели еврея-боевика?
– Судя по принесенному тобой заказу, они вот-вот появятся.
– Ой, это другие люди, новая формация. Революционеры, евреи, латыши, китайцы – это тупое орудие непонятно в чьих руках, а орудие не имеет национальности. Фанатики, что с них взять? Но денежки. ДЕНЬГИ! Факт, у них водятся.
– Революционеры?! Ты вообще?! Ч-черт! – Сергею мучительно захотелось поднять за шкирку тщедушного стратега и встряхнуть пару раз, как нашкодившего котенка.
– Ну да, в случае провала дело приобретет несколько нехороший политический оттенок. Но мы не собираемся сдаваться? Значит, и с ограблением этого вагончика со взрывчаткой все будет хорошо, если не сказать отлично!
– Сученыш, ты уже все придумал… – осипший голос выдал волнение, охватившее Сергея.
Он вдруг остро почувствовал, что этот риск всем рискам риск, что потерять голову в самом расцвете жизни – глупо. Но тут же прогнал сомнения, представив несчастного Стася, запертого в четырех стенах.
* * *
Думал ли Мишка, что дорога к дому пана Еленского из полной приключений с предвкушением неведомого превратится для него в сущую Голгофу?
Идти не хотелось. Лишь мысли о новых непрочитанных фолиантах заставляли выталкивать себя на текущую весенними струями улицу и посещать человека. В сотый раз расстраиваться и плакать, сетуя на судьбу, с жестоким постоянством превращающую умного, сильного и мудрого старика в восковую иссохшую мумию. Мумию, вперившуюся безумным белым взглядом в расписанный сюжетами из героического прошлого предков потолок; дышащую тяжело, источающую запах смерти и гниения лежачего больного. Этот смрад вбивается в подсознание навсегда, его не перепутаешь ни с чем.
Внутренне содрогаясь, подавляя ребячий испуг, Мишка садился у изголовья старика, брал его за сухую, как ветка, руку, чтобы тот не стучал ею себе по колену.
– Стучит? – спрашивал у горничной. Та лишь молча кивала головой, пряча полный боли, но сухой от пережитого взгляд.
– Пан Еленский, зачем вы стучите? Вот синяки уже на колене. Зачем? – с детской непосредственностью пытался выяснить Мишка.
Старик только тяжко вздыхал, шарил по сторонам ничего не понимающим взглядом. Еленский изредка натыкался помутневшими зрачками на Мишку. В такие моменты взгляд его приобретал осмысленность, и сухие губы растягивались в некое подобие улыбки, отчего он становился еще страшнее: уж больно эта усмешка напоминала оскал черепа.
Говорил пан Адам невнятно, тяжко, как будто выхаркивал слова из себя. Будто бы каждый звук отнимал у него частичку жизненной силы.
– Ми-ха-ил. На-до. На-до… – старик едва не плакал, оттого, что речь почти утрачена, но с неимоверными усилиями продолжал.
Тоска, растерянность, страх от фатальной потери кололи душу тысячами невидимых иголок, но внешне Мишка старался не проявлять уничтожавшую его бурю эмоций.
В резко повзрослевшей своей душе, невидимо для окружающих, заливался ручьем скрытых слез, жалея старого друга, жалея себя – такую невезучую, брошенную братьями, не имеющую друзей среди сверстников белую ворону.
В такие моменты лишь тень вымученной улыбки могла бы выдать его, но Мишка был примерным учеником. Боль потерь и разочарований давала многое, в том числе умение не показывать судьбе то, что сейчас размазан и растерзан событиями, вызываемыми ее прихотливой поступью.
– На-до. Свифт. Гю-го. Ра-бле. Там. Раздел шест – кха-хка – над-цать. – Мумия повелительно указывала рукой, не в силах больше разговаривать. Мишка вставал, шел в библиотеку, закрывая уши руками, дергаясь, как от удара плетью, от каждого равномерного хлопка высохшей ладони по почти неживому телу.
* * *
Трактир «Север» пользовался у жителей столицы дурной славой.
Не редки были тут случаи с поножовщиной, и дощатые полы не раз впитывали в свое коричневое тело кровь фартовых парней и разгулявшихся купчин.
Кухня, впрочем, была отменная, место далекое от светских и обывателей, околоточный прикормлен владельцем и привычно не замечает ничего противоправного. Такое особенное положение привлекало в «Север» посетителей с трудной судьбой и шальными, мутного происхождения суммами в тугих кожаных портмоне.
Столоваться тут предложил Яшка: где еще за короткое время найдешь пару-тройку не задающих лишних вопросов напарников?
Чуть не пропали, правда, по своей наивности.
Хозяин трактира, Вова Спица, получивший прозвище за манеру втыкать отточенную вязальную спицу прямо в глаз своей жертве, все эти дни присматривался к странноватым парням.
Не со зла, а по необходимости, бывший разбойник, вовремя завязавший и вложивший награбленное в легальное заведение, подослал в темный переулок парочку своих парней с быстрыми кулаками и острой пикой про запас. Если бы не ловкие финты и хуки, пришлось бы парочке туго. Боксинг не подвел. На следующий вечер бывший урка сам подсел к столику странной парочки с полуквартой лучшей своей хреновухи.
– Вижу, что не местные. Я к вам с добром. Если позволите, – хозяин лишь повел взглядом, как на столе образовалось большое блюдо с дымящейся бараниной, обложенной соленьями и зеленью. – Первые восемь ребер у барашка – это мясо. Остальное – не то. Для простых. Для уважаемых мною людей – каре из первых восьми ребер, – басил Володя, наполняя граненые лафитники, которые тут же покрывались холодной испариной от вливающейся внутрь ледяной жидкости. – Вижу, дела имеете. Какой масти будете, парни? Чем помочь? Не за интерес, а по делам моим грешным, имею право спросить.
