У детей вся эта система присутствует с самого рождения. Есть, правда, вещи, с которыми детская иммунная система справляется плохо, например, она не может преодолеть плотные стенки гемофильных бактерий, но при этом иммунную систему здорового доношенного новорожденного нельзя назвать несовершенной или недоразвитой. Это то, что иммунологи называют «наивным». Она пока не способна продуцировать антитела в ответ на проникновение инфекции. Младенец рождается с материнскими антителами, циркулирующими в его крови, а с материнским молоком получает и дополнительные антитела, но этот «пассивный иммунитет» исчезает по мере роста ребенка, независимо от того, как долго он находится на грудном вскармливании. Вакцина является наставником для детской иммунной системы, делает ее способной запоминать патогены, с которыми она не сталкивалась. Но независимо от того, вакцинируют ребенка или нет, первые годы его жизни – это время стремительного обучения иммунной системы: бесконечные простуды и насморки, лихорадки и воспаления – это симптомы активного изучения иммунной системой микробного лексикона.
Когда я попросила помочь мне понять основные механизмы иммунитета, профессор иммунологии прочел мне двухчасовую лекцию об иммунной системе в кофейне. Ни разу, за все два часа, он не употребил ни одной военной метафоры, описывая работу организма. Скорее, его метафоры были гастрономическими или образовательными: клетки «ели» или «переваривали» патогены и «инструктировали» другие клетки. Если он говорил о смерти и разрушении, то буквально имел в виду смерть и разрушение. Научный термин для обозначения одного типа лейкоцитов, уничтожающих другие клетки, сказал он мне, – это «клетки естественные киллеры».
Позже я посетила несколько лекций этого же профессора. По ходу того, как я пыталась понять разницу между врожденным и адаптивным иммунитетом и не запутаться в таких аббревиатурах, как ЦПР, ПАМФ и АПК, я тем не менее заметила, что в своей насыщенной жизни иммунные клетки целуются, проявляют наивность, едят, очищаются, выражаются, превращаются, обучаются, делают презентации, созревают и запоминают. Мой приятель, преподаватель поэтики, заметил по этому поводу: «Короче, они ведут себя как мои студенты».
Если я что-то и вынесла с той лекции, так это представление о драме взаимодействия нашей иммунной системы и патогенов, с которыми она совместно развивается. Эту драму иногда характеризуют как ведение битвы, но это не война боевых вертолетов и беспилотных дронов – это война умов. «Потом вирусы стали умнее, – говорил профессор, – и сделали нечто весьма изобретательное: они использовали против нас нашу же стратегию». Профессор изъяснялся так, будто наши тела и вирусы, как две разведки, сцепились в поединке за игрой в смертоносные шахматы.
* * *
Каждый раз, гуляя по берегу озера Мичиган и идя к северу, я прохожу мимо большого кладбища. Это происходит почти каждый день, когда стоит теплая погода. Однажды, прекрасным летним утром, когда мой сын возмущенно требовал выпустить его из коляски, я свернула в железные ворота кладбища, чтобы ребенок мог побегать по его тропинкам в тени раскидистых деревьев. «Привет! – радостно воскликнул он, помахав в пространство, когда мы вошли на безлюдное кладбище. – Привет!» Он беспрестанно с кем-то здоровался, ковыляя по дорожке, каждый раз останавливаясь и улыбаясь в пространство. Он очень редко здоровался с людьми, и мне стало любопытно. Я присела на корточки и поняла, что он смотрит в двери какого-то склепа. «Что это?» – спросил он. Я присмотрелась и похолодела. Но он уже устремился дальше, переваливаясь из стороны в сторону, и я последовала за ним, на мгновение задержавшись у гранитного обелиска, на котором было крупными буквами выбито имя ВИЛЛИ. Имена остальных членов семьи были написаны на других могильных камнях. Этот Вилли умер в 1888 году в возрасте восьми лет.
«Привет!» – снова сказал мой сын, причем как-то напористо, остановившись в нескольких футах от меня. Теперь он стоял перед мраморной статуей маленького мальчика. У мальчика были полные младенческие щеки, и мраморные глаза серьезно смотрели куда-то вдаль. На изъеденном камне у меня под ногами было написано, что это Джози, который умер в 1891 году в возрасте девяти лет. Мой сын протянул руку, чтобы прикоснуться к памятнику, но я схватила его за запястье. «Нет, не трогай!» – воскликнула я, едва не впадая в панику. Я до сих пор не могу точно сказать, почему меня так напугало это детское желание. Неужели я испугалась, что сын подхватит смерть от этого мраморного мальчика?
Вернувшись домой после посещения кладбища, я сказала отцу, что видела могилы пятилетних, десятилетних детей, могилы подростков, но, как это ни удивительно, на этом старейшем в Чикаго кладбище я не увидела ни одной могилы младенца. Отец напомнил мне, что младенцы в те времена умирали так массово, что их обычно не хоронили в отдельных могилах. Позже я узнала, что один из десяти детей, родившихся в 1900 году, не доживал до года. Я прочитала это в докладе о побочных эффектах вакцин; короткий исторический обзор детской смертности завершался фразой, что теперь «дети, как правило, доживают до взрослого состояния».
В первую ночь, когда мой сын спал от меня дальше, чем на расстоянии вытянутой руки, я уснула, до боли прижав к уху детский монитор. Когда в мониторе кончился заряд и он тревожно загудел, я в тревоге проснулась, но сын продолжал спокойно спать. Его кроватка стояла не дальше двенадцати футов от моей кровати, дверь в его комнату была открыта, и, если бы он заплакал, я бы услышала его без всякого монитора, но мне хотелось слышать его дыхание. Я понимаю, что это было абсурдное излишество, но я не могла сопротивляться этому желанию. Монитор, когда был настроен на большую громкость, чтобы я могла слышать дыхание – во всяком случае, я так думала – ребенка, трещал статическим электричеством и воспроизводил какие-то сверхъестественные звуки. Я слышала тихое бормотание и шепот, щелчки и шорохи, а иногда глухие удары, но когда я вскакивала и подбегала к ребенку, то не обнаруживала ничего страшного. Иногда монитор улавливал чьи-то телефонные разговоры, и я в течение нескольких мгновений отчетливо слышала голоса. Я часто просыпалась по ночам от плача, который прекращался, как только я стряхивала с себя сон; я заметила, что это всегда происходило в одно и то же время – когда над озером заходил на посадку пассажирский лайнер. Я поняла, что мое сонное сознание улавливало частоты и объединяло рев авиационного двигателя с треском монитора, в результате чего получался детский плач. Один мой приятель, музыкант, однажды назвал этот феномен психоакустическим.
В конце концов я перестала пользоваться монитором, потому что призналась себе, что и сама не понимаю, что именно я слушала. Но слушать я не перестала. Однажды вечером, вскоре после того, как моему сыну исполнилось два года, я услышала странные звуки из детской. Я в это время уже легла. Теперь мне уже не слышался плач в завывании самолетов, но иногда я просыпалась среди ночи, потому что мне снилось, что сын плачет. Правда, тот звук, который я слышала сейчас, был больше похож на собачий лай или скрип стула, который двигали по полу этажом выше. Но я была уверена, что слышу его, тем более что он повторился. Потом наступила долгая тишина. Я подошла к двери детской и прислушалась. Я была уверена, что ребенок спит.
