Вампиры бессмертны, но их нельзя назвать живыми. Стокер использовал для Дракулы название зомби. Творение Франкенштейна, и манкурты, и все прочие оживленные трупы – все они зомби, а не бессмертные в духе греческих богов. Слово «зомби» занимало меня долгое время после родов, когда я часто находила поводы думать об этом. Слава богу, я была жива, но чувствовала себя совершеннейшим зомби.
Во время операции мне вводили нитроглицерин. «Это вещество применяют в бомбах», – просветила меня акушерка. Мне хотелось, чтобы из моих вен вытащили катетеры, чтобы мне было удобно держать сына, но акушерка сказала, что в вены вводят антибиотики для профилактики инфекции. «В твоей матке побывало очень много чужих рук», – откровенно сказала она мне. Там побывали и ее руки, когда она принимала роды и отделяла плаценту, но после этого была операция, а ее тоже выполняли руками, не оставив ни одного разреза на коже. Когда я узнала об этом, то была поражена магией и обыденностью того, что техникой, спасшей мне жизнь, были человеческие руки. Конечно же, наша техника – это мы.
«В твоей матке побывало много чужих рук» – эта фраза долго звучала у меня в ушах после операции, вместе с фразой: «Помни, это не твоя кровь». Моя беременность, как и любая другая беременность, побудила меня понять, что мое тело принадлежит не только мне и его границы менее отчетливы, чем мне казалось раньше. С этой мыслью было нелегко примириться; мне очень не нравилось, что многие метафоры, приходившие мне на ум во время беременности, были политического свойства: вторжение, оккупация, колонизация. Но во время родов, когда насилие над моим телом было самым сильным, я больше всего осознавала не уродство зависимости моего тела от чужих тел, а красоту этой зависимости. Все, что происходило со мной в госпитале после рождения сына, даже то, что и сейчас кажется мне холодным и жестоким, я тогда воспринимала как пламенную гуманность. Когда мне становилось хуже, звучал сигнал тревоги, и ко мне спешили врачи; для меня добыли пакеты с чужой кровью, и врач исполнял роль стойки капельницы; мне подносили к губам кусочки льда. Человеческие руки были во мне и во всем, что прикасалось ко мне: в нитроглицерине, в машинах, следивших за моим дыханием, в крови, которая не была моей.
«Если хочешь понять любой момент времени или любой момент культуры, просто посмотри на вампиров этого момента», – говорит Эрик Нузум, автор книги «Мертвые приходят быстро». Наши вампиры не похожи на безжалостных вампиров викторианской эпохи, обожавших детскую кровь и не гнушавшихся ею. Наши вампиры противоречивы. Некоторые из них предпочитают ходить голодными, но не едят людей, некоторые удовлетворяются синтетической кровью. «Почти все эти современные вампиры стремятся быть нравственными», – заметила журналистка Марго Адлер, которая с головой погрузилась в романы и телевизионные сериалы о вампирах после смерти мужа. «Принято говорить о вампирах как о сексуально одержимых существах, обладающих гипнотической силой и способностью к интимному проникновению, пьющих кровь и так далее, – писала она. – Но большинство современных вампиров говорят не о сексе, а о власти».
Власть, конечно, похожа на вампира. Мы наслаждаемся властью только потому, что ее нет у кого-то другого. Власть – это то, что философы называют благом положения, имея в виду, что ее ценность определяется тем, как много ее в руках одних людей в сравнении с другими людьми. Привилегии тоже являются благом положения; впрочем, некоторые утверждают, что таким же благом является и здоровье.
Наши вампиры, какими бы другими они ни были, остаются напоминанием о том, что наши тела проницаемы. Напоминанием о том, что мы питаемся друг другом, что мы нуждаемся друг в друге, чтобы жить. Когда наши вампиры борются со своей кровожадностью, они дают нам возможность подумать о том, чего мы просим у других, чтобы выжить.
* * *
У моего отца на левом плече есть шрам от противооспенной вакцины, введенной под кожу более полувека назад. Благодаря этой вакцине в мире была искоренена оспа. Последний случай заболевания оспой имел место в тот год, когда я родилась. Три года спустя, в 1980 году, было официально объявлено, что болезнь, убившая в двадцатом веке больше людей, чем все войны этого столетия, исчезла с лица земли.
Теперь вирус оспы существует только в двух лабораториях: одна из них находится в Соединенных Штатах, другая – в России. Вскоре после искоренения оспы Всемирная организация здравоохранения несколько раз устанавливала сроки уничтожения этих запасов вируса, но ни одна страна не подчинилась. В дискуссии по этой проблеме в 2011 году представители Соединенных Штатов утверждали, что вирус надо сохранить еще на какое-то время, чтобы – на всякий случай – разработать более качественную вакцину. В наше время оспа прекратила свое существование как болезнь и сохранилась только как потенциальное оружие. Даже если все запасы вируса будут уничтожены, оспа может оставаться оружием. Мы многого не знаем о вирусе натуральной оспы, в том числе и причин его высокой вирулентности, но теоретически мы знаем достаточно много, чтобы воссоздать его в лаборатории. «Наши знания, – замечает по этому поводу Карл Циммер, – придают вирусу своего рода бессмертие».
Через тридцать лет после официальной отмены вакцинирования от оспы правительство Соединенных Штатов попросило Университет Айовы протестировать оставшиеся запасы вакцины на эффективность. Это было отголоском теракта 11 сентября и происходило в то время, когда многие ждали повторения террористической атаки, в том числе и атаки с использованием вирусов оспы в качестве биологического оружия. Вакцина от оспы оказалась эффективной, несмотря на десятилетия хранения и на разбавление с целью увеличения числа доз. Но результаты испытания вакцины, говорит Патрисия Винокур, директор отдела изучения и применения вакцин Университета Айовы, были «неприемлемы по современным стандартам». У трети людей, получивших вакцину, наблюдали тяжелую лихорадку и расстройство здоровья в течение нескольких суток.
Эта вакцина уничтожила натуральную оспу, но она остается намного более опасной, чем все вакцины, которыми сейчас прививают наших детей. Риск смерти от противооспенной вакцины, по некоторым оценкам, составляет один случай на миллион прививок. Риск госпитализации составлял один случай на сто тысяч прививок. Многие дети поколения моего отца шли на такой риск. Это было поколение пионеров полиомиелита, 650 000 детей, которым их родители добровольно позволили вакцинироваться от полиомиелита. Родители решились на это после того, как Джонас Солк ввел вакцину себе и троим своим мальчикам. Я видела фотографии пионеров полиомиелита. Школьники – чуть постарше моего сына – стоят в очереди, засучив рукава рубашек и улыбаясь на камеру.
«Они боялись полиомиелита и атомной бомбы, – пишет Джейн Смит об их родителях, – и думали об этих вещах одинаково, как о безжалостных силах, которые могут атаковать их внезапно, без всякого предупреждения и разрушить жизнь – их самих и их детей». Пионеры полиомиелита были рождены вскоре после Хиросимы родителями, которые в большинстве своем во время войны находились на военной службе. В формах, которые они подписывали, давая разрешение на введение экспериментальной вакцины своим детям, не было просьбы на их согласие, там содержалось разрешение на «просьбу» принять участие в испытании. Трудно представить себе современных родителей, высказывающих подобную просьбу. В то время как мы привычно призываем к тщательным испытаниям вакцин с участием людей, мы одновременно молчаливо подразумеваем, что в этих испытаниях не будут участвовать наши дети.
