Я то и дело слышу об этих «мамских войнах». Споры кипят яростью: какой стиль воспитания лучше, что такое плохая мать, кого винить за появление детей с «проблемами», насколько нужно участвовать в жизни школы – и т. д. и т. п. На самом деле все сводится к следующему вопросу: какого типа мать сильнее испортит своего ребенка? Людям нравится постоянно трепать в журналах тему «мамских войн». Ведущие ток-шоу взывают: неужели мы не можем быть солидарны? Но я никак не возьму в толк, о чем это все говорят.
Единственная мамаша, с которой я воюю, – это я сама.
Это усугубляется тем, что моя дочь-подросток – чудесная, длинноногая, ошеломительно прекрасная будущая супермодель – обладает особым умением проворачивать нож, который я сама надежно воткнула в собственную грудь.
– Ты пропустила уже третью репетицию, – напоминает она мне. – И… ты хоть раз придешь на какую-нибудь из моих выставок по естествознанию?
Это не третья репетиция. А на выставке по естествознанию я была как раз в прошлой четверти. Но она говорит это так, словно я там не была. Из-за чего я чувствую себя так, будто не была.
Бум.
Ноль.
Нет, я не дура. Я не из тех матерей, которые позволяют детям вести себя словно монстры и вытирать об меня ноги.
Я воспитана в старомодном стиле.
Я стремлюсь быть старомодной.
Мои дети – не мои друзья. Они мои дети. Моя цель не в том, чтобы заставить их любить меня. Моя цель – воспитать граждан. Мой мир не вращается вокруг них. Единственный вертолет в моей жизни – игрушка, с которой играют дети.
Так что в ответ на слова моей дочери Харпер я не заламываю руки и не извиняюсь в слезах. Никто не заламывал руки и не извинялся, воспитывая меня, и я превратилась… в писателя.
– Я работаю, чтобы кормить и одевать тебя. Тебе нужны еда и одежда? Тогда помалкивай и будь благодарна.
Вот что я говорю своей дочери-подростку.
Но внутри? Ноль в Материнской Карточке. Еще немного провернутый нож. А вступительная речь… у меня остается все меньше и меньше времени, чтобы сосредоточиться на ней, трепыхаться из-за нее, беспокоиться из-за нее. На дворе конец ТВ-сезона, конец школьного года.
В тот день, когда мне нужно вылететь в Хановер, штат Нью-Гемпшир, я провожу раннее утро с младшими дочерями. Потом еду в школу к старшей, чтобы присутствовать на церемонии окончания учебного года. Моя дочь получит награду за учебу – я это знаю, а она пока не в курсе. Я не хочу упустить возможность увидеть ее лицо, когда она это узнает. Я приезжаю как раз вовремя, чтобы услышать, как ее вызывают, и когда ее лицо освещается радостью, я нападаю на нее с камерой, делая фотографии. Объятия, улыбки, радость. И, хотя я напоминала ей об этом каждый день на протяжении нескольких недель, я вижу разочарованное лицо: она слышит, что мне нужно уехать. Снова провернув нож, я спешу в аэропорт.
Только сев в самолет, удаляясь от своей реальной жизни и оказавшись в окружении близких друзей, которых взяла с собой для поддержки, я действительно просматриваю речь, которую написала. Действительно смотрю ей в лицо.
Мне ненадолго делается дурно. Холодный, твердый камень приземляется на дно моего желудка. Как раз такого рода речи я всегда и пишу. Энергичные, остроумные, содержательные. В ней есть подъемы и спады. Шутки. Она умна и блестяща. И звучит как раз так, как надо. Вот разве что на самом деле я в ней ничего не говорю. Ничего не раскрываю. Ничем не делюсь. В ней нет ничего от меня. Я говорю из-за кулис. Это как фокус – я открываю рот, но вы на самом деле не слышите меня. Вы слышите только мой голос. Эта речь – сплошной «спортивный треп».
Я представляю себе, как завтра буду стоять на сцене, смотреть в лицо этим выпускникам и… Что? Если я не скажу ничего существенного, ничем не поделюсь, ничего не дам… то зачем? Зачем мне вообще быть там?
Что́ я боюсь им показать, если буду по-настоящему собой?
Я знаю, что дело не в выпускниках. Дело во всем остальном мире. Это все остальные люди в мире услышат мою речь и будут судить и критиковать ее. И по ней узнавать что-то обо мне. Не уверена, что хочу, чтобы они меня знали. Потому что… потому что… Я и сама до сих пор по-настоящему не знаю себя.
Но я знаю, что не могу произнести эту речь.
Я знаю, что не стану читать эту речь.
Эта речь – не ДА.
Я перечитываю ее еще четыре или пять раз. Потом убираю ее в новую папку в своем ноутбуке. И называю эту папку – ФИГНЯ.
А потом начинаю заново.
То, что я пишу, не так официально, не так старомодно, не так стилизованно.
То, что я пишу, – непринужденно, немного небрежно и порой неподобающе.
Но зато честно.
И похоже на меня.
Это и есть я.
Если я буду произносить речь, если я собираюсь стоять на сцене и произносить речь перед этими людьми, если я собираюсь совершить этот прыжок…
…если я собираюсь сказать «да»…
Если я собираюсь сказать ДА…
То я вполне могу сказать «да» и быть собой.
Никакого «спортивного трепа».
Никаких фокусов.
Я просто расскажу правду.
Когда я заканчиваю, самолет мчится по ночному небу, и я нажимаю кнопку «сохранить». И обещаю себе, что не стану больше усиленно думать об этой речи до тех пор, пока не выйду на сцену.
Утром в день вручения дипломов я оказываюсь на ногах еще до рассвета. Мне нужно попрыгать. Растянуться. Подышать. Я встаю в «позу силы» больше чем на пару минут. Из окна моего номера в «Хановер-Инн» видна сцена. Я вижу традиционную Старую Сосновую Кафедру, которая служит возвышением. С нее я буду говорить.
Я долго-долго гляжу на нее в рассветных сумерках.
Я буду говорить «да» всему, что меня пугает.
Я жду, пока меня окатит волной страха и паники. Но она не приходит. Пожимаю плечами – сама себе. Я знаю, она нагрянет в любую минуту. Я напряжена, жду ее. В любую секунду привычная замораживающая паника – страх сцены – накроет меня. Меня собьет с ног цунами.
Но ничего не происходит.
Я нервничаю. Я напугана. Но и только.
Следующие несколько часов – сплошной вихрь. Фото. Мантии и шапочки. Несчетные рукопожатия. Волны ностальгии. А я все жду нервного припадка, который обычно делает меня ни на что не способной. Который заставляет меня превращаться в потную кучку гипервентиляции. Я жду, пока мы идем к сцене. Я жду, пока мне вместе с другими вручают мой почетный докторский диплом. Я все еще жду, пока ректор Хэнлон представляет меня присутствующим и приглашает выйти на сцену.
Я поднимаюсь на возвышение.
А потом…
Происходит нечто совершенно необыкновенное.
