Но мне все равно.
Я машу белым флагом.
В капитуляции есть своя победа.
Опустите утюжки для волос, сестры мои!
«Мамская война» окончена.
7
«Да»: потехе – время, делу – час
Когда год «Да» полным ходом двинулся вперед, кое-что произошло.
Моя занятость стала расти.
И расти.
И расти.
Чем больше я говорила «да» тому, что представляло для меня трудности, тем больше мне приходилось отсутствовать дома. Принцип говорить «да» превратил меня, маленькую гусеничку в коконе, в большую светскую бабочку.
Я летала в Нью-Йорк, чтобы посмотреть на Керри Вашингтон в программе «Субботний вечер в прямом эфире». Я посещала частные вечеринки невероятно интересных людей. Я устраивала сбор пожертвований для Национального комитета демократической партии. Я помогала организовывать благотворительные мероприятия. В тот год было много наград, потому что теперь у меня был уже не один сериал по четвергам, главную роль в котором играла чернокожая женщина, – теперь их было два. И все три сериала по четвергам были детищами «Шондалэнда». Мой рекламный агент Крис вовсю пользовался тем фактом, что я говорила «да», и договаривался о стольких интервью, сколько ухитрялся впихнуть в мое расписание. У меня состоялось первое интервью для программы «Доброе утро, Америка» с Робин Робертс. Вместе с актерским составом «Скандала» я снималась в дневном ток-шоу ABC – The View («Взгляд»). Меня фотографировала Энни Лейбовиц. Я давала интервью вживую перед зрителями в Смитсоновском институте. Я сама казалась себе вездесущей.
И я была вездесущей. Сущей, казалось, везде, кроме собственного дома.
И это же понятно, да? Все то, что составляло для меня трудности, находилось за пределами моего дома. А внутри дома? Все было в порядке.
По крайней мере, мне так казалось.
В смысле я по-прежнему была мамой-неряхой. Я по-прежнему слишком много работала. Мне по-прежнему нужна была Дженни Маккарти, которая нянчила и моих детей, и меня. Мне по-прежнему была нужна помощь. Я по-прежнему не высыпалась.
Но мне действительно казалось, что я справляюсь.
Вот только я начинала чувствовать себя… ненужной.
В своем собственном доме.
Я приезжала домой, Эмерсон и Бекетт бросали в мою сторону взгляд, обнимали меня, а потом продолжали играть. Словно я была милой соседкой, забежавшей в гости. Или Харпер пренебрежительно смеривала меня взглядом, когда я переспрашивала, о какой именно подруге она говорит. И тогда до меня доходило, что я на неделю выпала из разговоров с ней, а в подростковом возрасте это целая жизнь.
А потом я врезалась в эмоциональную стену.
Однажды вечером я была при полном параде – в вечернем платье, с идеальной прической и макияжем. Взятые взаймы бриллианты сверкали на шее и запястьях. Я была готова отправиться на какое-то очередное мероприятие, которому я сказала «да». И, когда я уже шла через прихожую к входной двери, ко мне со всех ног ринулась Эмерсон.
– МАМА! – вопила она, протягивая ко мне липкие ручонки. – Хочешь поиграть?
На краткий миг мне показалось, что время застыло. Как в одном из тех боевиков, где все движения вдруг становятся замедленными, а потом ускоряются. Прямо перед тем, как герой-пижон (ибо почему-то в боевиках с замедленным воспроизведением, с томительным разворотом в прыжке ВСЕГДА бывает какой-нибудь пижон) надерет кому-то задницу. Но вот Эмерсон, единственная прядка ее курчавых волосиков завязана в отважное подобие хвостика на макушке, похожая на мультяшного птенчика Твити. Она замирает, потом летит на меня в замедленном воспроизведении, а потом все ускоряется, и я вижу себя: голубое вечернее платье, липкие ручонки, ребенок, который несется ко мне сквозь пространство.
Она задала мне вопрос.
«Хочешь поиграть?»
Я опаздываю. Я идеально, элегантно одета. Это платье сшила Каролина Эррера. На мне туфли из каких-то темно-синих кружев, которые причиняют мне ужасную боль, но, черт возьми, как же хорошо на мне смотрятся. Когда я выйду на сцену, та речь, которую я написала для этого конкретного вечера в знак уважения к другу, будет забавной, живой и трогательной. Я знаю, что это будет особый момент, о котором завтра, вероятно, будет говорить весь город. Мой телефон звонит не переставая. Это Крис, мой рекламный агент. К этому времени мне уже следовало бы быть на месте. Но…
– Хочешь поиграть?
Это круглое личико. Большие, полные надежды глаза. Алые губки, точно лук Купидона.
Я могла бы наклониться, схватить ее ручки в свои прежде, чем она меня коснется. Нежно поцеловать ее и сказать: «Нет-нет, мама должна ехать, маме нельзя опаздывать».
Я могла бы.
Я была бы в своем праве. Это не стало бы чем-то неслыханным. Это было бы нормально. Она бы меня поняла.
Но в этот застывший миг я кое-что осознала.
Она не назвала меня «милая».
Она больше никого не называет «милой».
Она меняется. Прямо на моих глазах. Ребенку, который сидел у меня на бедре в прошлое Благодарение, в следующий день рождения исполнится три года.
Это проходит мимо меня.
И если я не поостерегусь, она будет чаще видеть мой затылок, направляющийся к двери, чем мое лицо.
Поэтому все меняется.
Я сбрасываю свои пыточные туфли на каблуке. Падаю на колени на паркетный пол, из-за чего вечернее платье вздувается вокруг моей талии, как какой-то голубой воздушный торт. Оно помнется. Мне плевать.
– Хочешь поиграть? – снова повторяет она.
– ДА! – выдыхаю я. – Да, хочу.
И хватаю эти липкие ладошки в свои, и Эмерсон плюхается мне на колени, смеясь, когда ткань платья облаком взлетает вокруг нее.
Когда я, опоздав на пятнадцать минут, приезжаю на место, голубое вечернее платье безнадежно измято, а туфли я несу в руке. Но мне нет до этого дела – у меня в груди катается горячая жемчужина радости, которая согревает меня так, как я уже и не чаяла. Маленький огонек внутри меня был зажжен заново. Как по волшебству.
Давайте не увлекаться.
Это просто любовь. Вот и все.
Мы играли. Мы с Эмерсон. К нам присоединилась Беккетт, а потом и Харпер. Было много смеха. Я устроила самое блестящее в своей жизни чтение лучшей из написанных в мире книг – «Все какают»
[27]. Кажется, были еще танцы и пение под спонтанную фанк-диско-версию детской песенки «Голова и плечи, коленки и носочки».
Были липкие поцелуи. Беккетт из любопытства засунула палец мне в нос. Эмерсон прижалась головой к моей груди и прислушивалась, пока не услышала, как бьется мое сердце. А потом серьезно посмотрела на меня.
