* * *
В «Путешествии на край ночи» Дмитрий Быстролетов так изложил свое кредо времен пражского взросления:
«Выше всего я ставлю человеческое достоинство, свободную личность – за нее в себе и в других борюсь… Смысл жизни нахожу в раскрытии самого себя. Ступеней раскрытия три: начальная – учение, средняя – труд, высшая – борьба. В учении, труде и борьбе раскрываются богатства личности, в этом – жизнь. Высшая форма ее – борьба, подготовленная знанием и трудом… Моя борьба должна освобождать мир, вместе с тем и самого борца, ибо труднее всего победить самого себя. Если “вперед”, то обязательно “за свободу!”».
[131]
Сделаем поправку на эффект ретроспекции, нередко выдающей за изначальные убеждения и мотивы то, что человек осознал и принял для себя шаг за шагом. О чем можно сказать с уверенностью – Быстролетов жил тогда чувством протеста, и искал себя, свое место в настоящем и будущем именно через протест.
В апреле 1924 года он напечатал в «Komunisticka revue» статью
[132] о Достоевском, ниспровергнув кумира юности. Поводом стала публикация в журнале «Proletkult», где творчество русского писателя, выходца из дворянского сословия, оценивалось как чуждое и вредное для пролетариата. Да, соглашался Быстролетов, он чужд, но не по причине социального происхождения. Достоевский был отвергнут своим классом, но и не прибился к буржуазии. Его творчество типично для капиталистического общества – это творчество художника-индивидуалиста, чуждого коллективизму и объективному наблюдению за окружающей средой, замкнутого в собственном «я» и черпающего из него материал для своего дела. Идеалист в молодости, Достоевский, пройдя через каторгу и пережив всевозможные мучения, превратился в типичного представителя идеологии «последнего человека» – то есть деклассированных элементов. Люмпен-пролетариат, чрезвычайно разнообразный по происхождению, асоциален, анархичен и враждебен революционной идеологии. Достоевский направил свой талант литератора на изучение социального падения, однако «униженные и оскорбленные» для него не более чем материал для наблюдений. Каторга породила у него болезненный интерес к психологии преступления и природе зла. «Когда он говорит от имени зла – он удивительно оригинален, чрезвычайно выразителен, поразительно умен. Его герои зла незабываемы для читателя. Но как только начинает создавать “положительный идеал”, то становится до жалости банальным. Образы “добрых” ему вообще не удаются. Мышкин, Алеша, Зосима и другие – все они напоминают манекены, а не живых людей». Его слова о всеобщей любви и евангельском смирении неубедительны, это не более чем выходной костюм, под которым он скрывает, в том числе от самого себя, свои настоящие симпатии. Прячет куртку каторжника, искалеченного жизнью. Поэтому у Достоевского нечему научиться тем, чья цель – участвовать в преобразовании общества.
[133]
«Я наблюдал Быстролетова почти два года – и видел, что это еще мальчишка, очень горячий, увлекающийся, фантазер, – вспоминал Сергей Александровский
[134]. – Я думаю, он совершенно искренне принял революцию и коммунизм».
[135]
Это стремительное погружение в идеологию социализма больше похоже на выбор сердца, чем рассудка. Выбор человека, не сжившегося с нарочитой пристойностью и глубоким прагматизмом буржуазного мира, в который к тому же попал чужаком. В глубине души Дмитрий оставался романтиком-бунтарем. Не случайно любимым поэтом «горячего мальчишки» был Николай Гумилёв
[136] – любимым настолько, что, когда в одном из сибирских лагерей Быстролетов повстречает его сына, то вместе с ним полночи проведет за поочередным чтением наизусть гумилевских стихов.
[137]
Сознание собственной правоты закаляется в борьбе за свои взгляды. Рано или поздно противостояние «белых» и «красных» студентов должно было вылиться в стычку – стенка на стенку. Что и случилось в начале ноября 1924 года. В Прагу на несколько дней приехал Павел Милюков – некогда влиятельный российский политик, а ныне редактор авторитетной эмигрантской газеты «Последние новости». Лидеры Демократического студенческого союза пригласили его выступить с лекцией «О белом движении». Милюков читал ее в Париже, и этот первый исторический анализ причин, хода и итогов гражданской войны вызвал огромный интерес в эмигрантской среде. Зал Народного дома на Виноградах едва вместил всех желающих. После лекции намечались прения, и представители союза советских студентов попросили предоставить им слово. «Мы можем дискутировать с монархистами, но не с вами», – ответил ведущий, и тогда Быстролетов во всеуслышание заявил, что их группа в знак протеста покидает собрание. Но уйти просто так «предателям» не дали. Галлиполийцы ринулись в атаку и вовлекли других эмигрантов. «Красные» отбивались, и в разгоревшейся драке больше других досталось Дмитрию.
[138]
Второй курс юридического факультета, несмотря на напряженную атмосферу, Быстролетов закончил успешно. Общую теорию права, историю римского права, историю экономических учений, политическую экономию и статистику сдал на «весьма удовлетворительно» (то есть на «пять»), историю русского права и финансовое право – на «удовлетворительно».
На факультете у него был единственный близкий друг – такой же искатель свободы духа и самовыражения. Не заметить этого студента было невозможно. Михаил Скачков сочинял стихи – странные, вычурные, аритмичные. Этот молодой человек, не чуждый театральности в общении, родился на Дону в бедной казацкой семье; мальчишкой вместе с отцом уехал во Владивосток, работал кем мог, а в 1916 году вернулся в станицу для прохождения положенной службы. Но на войну не попал – случилась революция. Опять уехал на край России, закончил гимназию. Видел все перемены власти на Дальнем Востоке: красных, белых, японцев, коалицию социалистов и большевиков, снова белых. В августе 1922 года, получив визу от чехословацкого консульства, Скачков сел на пароход, уходивший в Европу, – всего за два месяца до краха белого Приморья. Его не интересовала политика, но он увлекался всем бунтарским в поэзии. Во Владивостоке считался своим среди футуристов, в Праге не скрывал «упоения Маяковским» и вступил в Союз студентов-граждан РСФСР.
