28 ноября 1938 года партбюро ИНО рассматривало вопрос о связях временно исполняющего обязанности начальника отдела Павла Судоплатова с выявленными врагами народа, в том числе эсером-белогвардейцем Быстролетовым. Капитану госбезопасности, несколько лет проработавшему за кордоном, вменили в вину непринятие мер к разоблачению Быстролетова, материалы о котором он будто бы скрывал с 1933 года (хотя тогда был лишь оперуполномоченным ИНО, а в руководящем аппарате оказался в 1938-м, и то на должности замначальника отделения). Упреки подкреплялись фактом: Быстролетов привлекался Судоплатовым к оформлению стенгазеты отдела в 1937 году. Напрасно разведчик отбивался: «Я не включился активно в разоблачение врагов народа, так как был занят подготовкой к большому оперативному делу». Бюро постановило исключить его из партии «за притупление большевистской бдительности». Но партком НКВД это решение не утвердил. В мае 1939 года Берия назначил Судоплатова заместителем начальника внешней разведки. На последующем заседании парткома ему окончательно вернули доверие. И этому храброму человеку, не раз рисковавшему жизнью при выполнении спецзаданий, пришлось лгать, оправдывая себя: он якобы неоднократно ставил перед Шпигельгласом вопрос об аресте Быстролетова, а при Пассове, когда Быстролетов обратился в отдел за выпиской из послужного списка, тут же сообщил о звонке контрразведчикам, после чего подозреваемый и был арестован.
[321]
К апрелю 1939 года в Москву из Одессы доставили показания Евгения Кавецкого. Для Быстролетова это было ударом под дых. Не зная, кто и что о нем еще наговорил, он начал сам сдавать друзей и коллег по разведке.
«Сначала мы остерегались друг друга [в Берлине – И.П.], но затем Кавецкий увидел мою враждебную работу, симуляцию болезни и широкий образ жизни, он стал говорить со мной откровенно, я тоже, и мы решили действовать вместе».
Так, когда Кавецкий в 1931 году приезжал в Женеву за агентурными сведениями о Лиге Наций, то продал фотокопии документов французскому консулу в Берне. А потом уговорил Быстролетова продать французам, но уже в Амстердаме, копии добытых материалов британского МИД (о работе Кавецкого на немцев Шукшин даже не спросил, увлекшись раскручиванием французской линии). Далее, каялся Дмитрий Александрович, он торговал этими документами самостоятельно, поскольку еще в бытность в союзе студентов передавал французам полученную из СССР шпионскую информацию. Но однажды воспользовался помощью «контрреволюционно настроенного» агента ИНО в Париже Сергея Басова. Кавецкий после нескольких поездок на родину, поразившись тяжести трудовой жизни, показал себя убежденным антисоветчиком: «Говорил, что политическое и экономическое положение СССР безвыходно, коммунистическая партия ведет народ к вымиранию». Стоило Быстролетову упомянуть любую фамилию, как от него требовали «правду». Зашла речь и о Григории Георгиеве
[322]:
«Способный, расчетливый, энергичный человек, но в политическом отношении – беспринципный двурушник. Поддерживал одинаково дружеские отношения и с полпредством СССР, и с белогвардейскими организациями».
[323]
Лишь дважды Быстролетов пытался рассказать о своем прошлом нечто достоверное – когда на допросах присутствовали оперуполномоченные ИНО. Приходили, спрашивали, визировали показания – и исчезали. И всё шло по новому кругу: «Кого и что еще можете вспомнить?». А он бросал в топку следствия уже жалкие крохи: «Нина Терехова, машинистка торгпредства, крутила романы с Богуславским и Горским – сотрудниками НКВД… Георгий Золотарев, доктор в армиях Деникина и Врангеля, в союзе студентов состоял номинально, имел связь с женой румынского консула…».
Дмитрия Быстролетова – моряка, художника, видавшего виды авантюриста, успешного разведчика, мастера перевоплощений – больше не существовало. Предав себя, он переступил черту, за которой неизбежно должен был оговорить других. Тюрьма – не вражеская, а своя, советская, созданная самым справедливым в мире государством, – отняв волю, превратила его в инструмент, из которого извлекались нужные звуки. В этом он не отличался от тысяч других прежде смелых и решительных людей, которые в подвальных комнатах, под светом лампы, направленной в лицо, после допросов с пристрастием признавались во всех грехах и давали показания на тех, кого знали.
Четверть века спустя, сочиняя повесть о том, что случилось за тюремной решеткой, Дмитрий Александрович начал ее со строчки «Каким образом я умер». «Так или иначе мы уже похоронены», – услышал он от Юревича, которого нежданно-негаданно увидел в общей камере. Не имеет значения, говорил ему Костя, призна́ешься ты или нет, – суд всё равно состоится, на тебя найдется десяток выбитых показаний. Неважно, что скажешь о других: если чья-то судьба уже решена, то ее не переменить. Был такой разговор или нет, но ровно с тем же настроением сам Быстролетов объяснял бессмысленность сопротивления очередной жертве Лефортово.
«У меня вопрос к Быстролетову. Как мог он, человек, которого я считал настоящим марксистом, как он мог прийти к тому, чтобы клеветать здесь на другого человека?»
– упрекнул его на очной ставке 19 апреля арестованный Юрий Хлыпало
[324], бывший член пражского союза студентов («высказывал надежду на восстановление капитализма в СССР, призывал к активной контрреволюционной работе»).
Быстролетов подтвердил, что Хлыпало был в числе активистов союза, участвовал в собраниях, а поскольку союз создавался под присмотром иностранных разведок, никто из его организаторов не мог остаться не связанным с антисоветской деятельностью. Просто каждый должен был маскироваться, и маскировались иногда очень умело.
«Разве все люди на свете должны быть мерзавцами? – парировал Хлыпало. – Если они признали, что были контрреволюционерами и шпионами, я не могу их защищать в этом, но это не значит, что я должен быть также шпионом».
«Меня побудили к даче свидетельских показаний мой арест и полное сознание того, что контрреволюционная организация, в которой я участвовал, полностью разоблачена, – бесстрастно и монотонно говорил Быстролетов. – Советская разведка не хватает людей как попало, а арестовывает только после того, как поступают сведения и материалы на того или иного контрреволюционера».
Он намекал, что геройствовать не стоит, это бесполезно и только растянет мучения:
«Надо кончать борьбу со следствием. Камерные мудрецы советуют: “Не сознавайся, затягивай дело”. Это ни к чему хорошему не приведет… Следователю надоест и он передаст дело в суд так, как оно есть, там Хлыпало предстанет тем же контрреволюционером, не разоружившимся, это может усилить кару. Может быть и так, что следователю надоест разговаривать по-хорошему и он будет говорить по-другому. От этого также не станет пользы… И когда, а это бесспорно случится, Хлыпало всё же придет к сознанию, то факт сознания значительно будет умален в глазах следствия».
[325]
