«Материалами следственного дела достаточно изобличается в том, что являлся участником контрреволюционной организации и подготавливал теракты».
«Виновным в предъявленном обвинении себя не признаю, – в тот же день заявил Юревич. – Протоколы подписывал в ненормальных условиях следствия. Прошу об очной ставке с лицами, давшими на меня показания».
Разумеется, заявление проигнорировали. Обвинительное заключение гласило, что подследственный был активным участником контрреволюционной эмигрантской организации, созданной для переброски в СССР шпионов, диверсантов и террористов – и т. д., и т. п. Дела участников подрывной группы Юревича – помимо Эвенчика, в нее включили конструктора завода № 24 Идельсона и начальника цеха завода № 20 Штейнберга, – передали в прокуратуру Московского военного округа. Оттуда они ушли в Особое совещание при НКВД СССР и там надолго зависли.
Особое совещание пересматривало практику вынесения приговоров. Прокурор СССР Вышинский пожаловался Сталину на то, что ОСО перегружено – на каждом заседании рассматривает от 200 до 300 дел, что не исключает возможности ошибочных решений. Пусть ОСО заседает почаще и при этом берет на себя поменьше. В результате кое о ком вообще позабыли. За полгода Юревич отправил из тюрьмы четыре письма начальнику московского УНКВД, буквально умоляя завершить ход его дела. В начале 1940 года оно возвратилось в военную прокуратуру. А поскольку с некоторых пор НКВД СССР обязал органы прокуратуры «в случае необходимости проводить дополнительные следственные действия», то 14 февраля 1940 года помощник военного прокурора МВО вызвал Юревича на допрос.
Бригвоенюрист Полуэктов сделал всё, что мог. Не высказывая сомнений, он занес в протокол слова о ложных показаниях, данных вследствие неоднократных избиений и угроз в адрес жены обвиняемого. И инициировал доследование. Дела Идельсона и Штейнберга были прекращены за недоказанностью вредительской деятельности, но по Юревичу и Эвенчику пришлось составить новое заключение. Полуэктов зафиксировал, что обвиняемые отказались от прежних показаний, ссылаясь на физические меры воздействия, и в следственных материалах есть признаки самооговора. «Однако нельзя считать опровергнутыми показания целого ряда лиц, ныне осужденных и изобличающих Эвенчика и Юревича в контрреволюционной деятельности». 2 июля 1940 года Особое совещание при НКВД постановило заключить их «за шпионскую деятельность» в исправительно-трудовой лагерь сроком на восемь лет. Место определили сразу же – Севжелдорлаг.
[333]
Михаил Колениус то отказывался от показаний, то раскаивался в потере «мужества идти дальше по правильному пути разоружения». В июне 1939 года его дело направили в трибунал Московского военного округа. Но судьи усомнились в психической полноценности обвиняемого и потребовали провести соответствующую экспертизу. Сердобольные врачи Института судебной психиатрии им. Сербского продержали Колениуса у себя два с половиной месяца, и всё же вынесли заключение: «Душевной болезнью не страдает, а является нервно-неустойчивой личностью». Тусклый, настороженный взгляд, напряженное худое лицо – таким он запечатлен на тюремной фотографии. 9 сентября следствие возобновили. Колениус теперь настаивал твердо (если это слово было применимо к его положению): виновным он себя признаёт только в антисоветской деятельности; что касается шпионажа – то он был вынужден оговорить себя и других лиц. Следователь нашел выход: Колениуса прикрепили к разоблаченной «контрреволюционной террористической группе среди педагогов различных учебных заведений Москвы», связанных с врагами народа Крестинским и Данишевским. Однако Военная прокуратура Московского округа прекратила это дело по причине отсутствия состава преступления. Из 17 человек за решеткой оставили одного Колениуса.
Его мытарства продолжились. 15 октября 1939 года допрос провел помощник военного прокурора Тамм. Изможденного человека наконец-то внимательно выслушали. «Никакой контрреволюционной, террористической и шпионской деятельности я не вел… Никого для этого не вербовал». Заговорщиком он себя признал под моральным воздействием следователя, находясь в болезненном состоянии, а шпионом – после того, как был избит резиновой палкой на допросе в Лефортовской тюрьме. Пытался ли Тамм выяснить правду или нет, но 29 июня 1940 года он направил дело в Особое совещание при НКВД СССР («Учитывая, что показания Колениуса не могут быть проверены в суде, и социальную опасность обвиняемого… Был связан с осужденным Данишевским… Изобличается показаниями осужденного Быстролетова…»). 10 сентября ОСО приговорило несчастного экономиста к восьми годам лишения свободы «за участие в антисоветской троцкистской организации». Михаил Колениус сгинул в Севдвинлаге.
[334]
Юрий Хлыпало также получил срок по 58-й статье. В одной из своих повестей Быстролетов упоминает, что повстречался с ним в Норильлаге.
Евгений Кавецкий «признался», будто задолго до немцев дал согласие работать на итальянскую разведку – когда в 1921 году из Константинополя попал в Италию. По заданию итальянцев он пытался получить разрешение на въезд в СССР. Тогда это ему не удалось, но позже он при содействии Быстролетова пролез в советскую разведку, стал двурушником, а в 1934 году был повторно завербован Теодором Малли – также немецким шпионом. На допросе 29 мая 1939 года Кавецкий от предыдущих показаний отказался. Заявление не учли, но ему всё же в некотором смысле повезло: обвинение переквалифицировали с измены родине на шпионаж. Особое совещание, не вникая в детали, осудило его на пять лет заключения. Уже в лагере Кавецкому добавили еще три года.
[335]
* * *
Приговор окончательный и обжалованию не подлежит…
«Лежа на грязной соломе, я закрываю глаза и слушаю размеренный стук колес, уносящих меня всё дальше и дальше на восток, от семьи, в неизвестность… Большая станция. Их было много и раньше. Но на этот раз нас завозят далеко на запасный путь. Бесконечные часы ожидания. В чем дело? Утро переходит в жаркий день, крыша накаляется, в стоящем на месте вагоне – ад: мы сидим, молча истекаем потом. Это напоминает мне Африку. И я не могу не улыбнуться: неужели и она была? Ложь! Сон!.. Ах, как это было давно… Как давно…
И вдруг двери во всех вагонах разом ползут вбок. Солдаты снизу орут: “Выходи! Живо!”. Кругом лай. Псы рвутся на нас с поводков. Приехали! Мы в Красноярске!
Наша колонна медленно бредет по пыльным улицам. Солдаты по очереди перебегают вперед и наводят на нас длинные скорострельные автоматические винтовки. Прохожие идут мимо, даже не повернув головы, дети не прекращают веселой игры: это – советские прохожие и советские дети, они здесь давно привыкли к бесконечным колоннам заключенных.
Деревянные домишки кончаются, перед нами – длинный и высокий забор, поверху опутанный колючей проволокой. Сторожевые вышки. Вдоль забора вспаханная и тщательно разглаженная садовыми граблями дорожка. Вдоль нее – колышки с дощечками: “Огневая зона!”, “Часовые стреляют без предупреждения!”. Ворота раскрыты. Толпятся начальники, стрелки, собаки. Сквозь ворота видны ряды деревянных бараков. Медленно колонна втягивается внутрь – вот еще одна роковая черта пройдена.
