* * *
Чтобы почувствовать, что ты внутри не мертв, иногда достаточно посмотреть на небо.
«В Сибири весна – голубая и прозрачная. Не зеленая, не солнечная и не очень веселая, как на Кавказе, а именно голубая, прозрачная и торжественно чистая…»
[368]
Такой Дмитрий Быстролетов увидел весну 1945 года. Он искренне радовался тому, что дотянул, а в больничной зоне наконец-то выстроен добротный барак, хлебный паек увеличен, приварок улучшен, и выжившие могут не беспокоиться – от голода они не умрут, теперь им угрожает только нож урки да прихоть начальства.
Наиболее тяжелым для Сусловского лагпункта выдался самый напряженный для воюющей страны 1943 год.
«В перспективе всех нас ожидала одна участь – барак и морг, – казалось тогда Быстролетову. – Спасти могло только изменение условий существования во всей стране, зависящее от победы на фронте».
[369]
Когда в 1943 году специальная комиссия оценивала состояние лагерей новообразованной Кемеровской области (Суслово оказалось на ее территории), то выяснилось, что две трети заключенных по состоянию здоровья непригодны для тяжелых работ. Но планы требовалось выполнять, производственные показатели – поднимать: «Всё для фронта, всё для победы!». Лагерное руководство озаботилось оздоровлением контингента (так это называлось в отчетах), улучшением питания, медицинского обслуживания и бытовых условий. К 1945 году смертность в кемеровских лагерях упала до нескольких процентов от списочного состава, и это считалось огромным достижением.
[370]
«Я дотянул до победы и выжил, и знаю, кому благодарен за это, – советскому солдату»,
– признавал Дмитрий Александрович. Флаг над рейхстагом породил среди жителей архипелага ГУЛАГ надежды на большие перемены.
«Помню, даже “доходяги”, которые одной ногой были в могиле, оживились и повеселели, – вспоминал бывший з/к Северо-Восточного ИТЛ, осужденный по 58-й статье. – Все мечтали получить освобождение или какие-то льготы. Мечты не сбылись, и наши условия ничуть не изменились, и никаких снисхождений для нас не было».
[371]
Быстролетов написал новую просьбу о пересмотре его дела. Ответ опять был отрицательным.
«14 августа 1945 г. Начальнику Сусловского отделения Сиблага НКВД. Прошу объявить заключенному Быстролетову Дмитрию Александровичу, что его жалоба рассмотрена Главной военной прокуратурой Красной Армии и оставлена без удовлетворения. Дело его проверено в порядке надзора, оснований к пересмотру не найдено».
Через два года он сделал еще одну попытку. На этот раз письмо взялся доставить демобилизованный боец лагерной охраны, ехавший через Москву домой в Смоленск. От себя добровольный почтальон добавил:
«Генеральному прокурору Союза ССР проездом Абрамов Иван Степанович, стрелок лаг/о/зака. Я встретил в Сусловских лагерях человека з/к Быстролетова Д.А. рожд. 1901 г. Он попросил меня опустить письмо. Этому человеку можно дать более 55-60 л. Седой, горбится, туберкулез легких, горла, тяжкий порок сердца. Чрезвычайно дисциплинирован и честен. Я не смог ему отказать в его просьбе. Прошу Вас прочтите и решите, за что человек гибнет… Невинно человек страдает. Прошу Вас только прочтите его заявление всё, и Вы поймете, что человек ни за что томится. 5.X.47 г.»
[372]
Прошел еще год, и непогожим октябрьским днем з/к Быстролетова затребовали из санчасти в штаб. Огорошили новостью: на Мариинскую пересылку за ним прибыл спецконвой из Москвы. В Суслово он уже не вернется. Но с Сибирью – не распрощается.
* * *
«Первые десять лет заключения кончились, и я пока не умер ни от голода, ни от холода, ни от побоев, ни от утомления», – думал он по дороге в столицу под надзором офицера и двух солдат.
Что ждет его в конце пути? Неужели Анечка, обещавшая «Я вытащу тебя отсюда», смогла до кого-то достучаться?
Быстролетов даже удивился про себя, когда услышал, зачем понадобился, – такой допрос можно было провести и в Суслово или Мариинске. На Лубянке хотели знать, что́ Быстролетов помнит о Нормане Бородине – сотруднике берлинской и парижской резидентур в 1932–1934 годах.
Быстролетов не любил Бородина – считал его избалованным барчуком, примазавшимся к разведке благодаря положению отца, и потому рассказал, что думал, в том числе подтвердил свои показания, когда-то данные на следствии. Дмитрий Александрович не знал, что барчук, повзрослев и набравшись опыта, неплохо проявил себя на нелегальной и руководящей работе. Он вообще не представлял, что́ такое Министерство государственной безопасности, куда его доставили, какая здесь царит атмосфера и кто принимает решения, что́ теперь происходит в разведке и остался ли хоть кто-то из тех, с кем он ранее был связан и кто мог бы замолвить слово за него.
А в МГБ в это время собирали компромат на обоих Бородиных. Старший пока оставался главным редактором Совинформбюро, младшего еще в 1947 году, когда политическая и военная разведка перешла в ведение Комитета информации при Совете министров СССР, уволили из органов.
[373] Хранилась ли выписка из показаний Быстролетова в какой-то отдельной папке или же их обнаружили, когда, пролистывая его следственное дело, готовили ответ на запрос военной прокуратуры, – неизвестно. Но эти выжатые в 1939-м откровения вытянули интерес к персоне осужденного. После войны разведывательная сеть в Европе выстраивалась на новых началах, в ином масштабе, с новыми задачами. Способных, а тем более опытных людей для нелегальной работы недоставало. И хотя тайный фронт уже не был делом госбезопасности, на Лубянке всё же решили посмотреть, что это за птица – бывший агент Ганс.
