Все горазды учить царя, всех должен он слушать, а они? – в церквах половина батюшек грамоты не знают, книгу держат вверх ногами, об еде да питье больше думают, чем о пастве своей, вот такие и собираются вкруг старшего царевича, невежи, тетехи, старики да старухи, кликуши да юродивые…
Близился назначенный час, когда должны явиться министры и сенаторы, генералы и царедворцы, которым подписывать нынче приговор. С ними, по примеру Европы, будет держать царь совет, на свою совесть все не возьмет; знает, что одни с охотой подпишут, другие с сомнением, а кое-кто с полным нежеланием, а то и со злобой. Петр встал из-за стола и вышел в другую комнату – там, за дверьми была занавеска, из-за которой он, мерцая черными глазами, иной раз наблюдал своих приближенных. Так сделал и на этот раз.
Вот непринужденно, легко ступил на порог Ягужинский, незнатный, но умный поляк, первый кавалер на ассамблеях, прокурор, умеющий пошутить и шутками умевший изменить настроение государя. Как-то Меншикову, замешанному в казнокрадстве, Петр пригрозил низвести «в прежнее состояние», тот не растерялся: надел фартук, явился с коробом пирогов, вот, мол, я в прежнем состоянии – и Петр простил его.
Склонив голову под притолокой, вошел Головкин, «коломенская верста», сел, достав неизменные четки – успокаивает нервическую свою натуру, – скуповат, даже жаден, однако знает царскую службу… Федор Матвеевич Апраксин без парика, подстрижен «под скобку», по-купечески, старый сподвижник, когда-то лихой молодец, а теперь – льстец, милостивец… Петр Андреевич Толстой – умная голова, верная рука, извлек-таки царевича из иноземных стран… Долгорукий – честен, прям, но горяч, как все его семейство… Шафиров Петр Павлович – вице-канцлер, хитер, умен, любезен, только ростом маловат да растолстел в последнее время, – этот непременно поддержит царя. Но и у него есть грех: для родни своей теплые места припасает… А вот, тоже склонясь у притолоки, еле передвигая ноги, выплывает Борис Петрович, фельдмаршал, граф себе на уме… Гордец! – в последние недели не показывается, осуждает и бегает от Петра, яко Нарцисс от Эха… Знатен! Единственный мальтийский кавалер, здравый разум имеет, золотой середины держится. Однако в политике золотой середины не бывает…
Наконец все собрались. Петр покинул свое укрытие и, быстрым шагом подойдя к столу, заговорил короткими, рублеными фразами:
– Ведомо вам, господа министры, что признались: Иван Афанасьев, Никифор Вяземский, Александр Кикин, Глебов Степан, отец Досифей – в своих крамолах. Ведомо вам, что задумали супротив царской власти… Ежели не вырвем злодейский корень – все дела наши прахом пойдут…
Заговорили все разом, но Петр приподнял руку, напоминая, что по указу его за первый крик в сенате десять рублей штрафу, за второй – тысячу. Стало тише, говорили поочередно, и разговор шел долгий. Апраксин защищал царицу Евдокию, Ягужинский не соглашался, Толстой винил во всем Кикина, Шереметев, ссылаясь на болезнь Кикина (его разбил паралич), предполагал смягчить наказание…
Разговор распространился не только на арестантов, но и на широкие государственные дела, о путях российского корабля. Впрочем, споры, которые велись в тот день, исторические архивы в подробностях не сохранили, зато в хоре голосов можно выделить два главных голоса (Шереметева и Петра), и смысл их примерно таков:
Ш.: Дело царевичево не только в том, что он бежал; а в том, что старая Русь поддерживает его, не готова она на европейские новшества. Боятся люди потерять облик свой.
П.: В чем облик тот? Сидеть неподвижно, словно брюква в земле?
Ш.: Брюква-то брюква, но из нее морковь не вырастет, да и время для роста свое, быстрее не вызреет.
П.: Хочу я, чтоб европейское, лучшее у нас распространилось, чтобы фабрики, заводишки, искусства развивались, чтобы грамоте учился народ.
Ш.: Справедливое то дело, и учиться, и строить корабли, фабрики надобно, да только и дух народный не след забывать. Дух его да вера – основа могущества государственного… И насчет наследования престола царского закон есть: сынов своих жалеть, готовить к власти.
П.: Закон – не стенка, за которую слепой держится! Надобно думать, что после себя оставить. Умри я – кто поведет корабль российский и куда? Знаете, скольким болезням подвержен ваш царь? Останется Алексей – вы первые моему делу измените, за ним назад побежите.
Ш.: Время надобно и мера, скоро ничто у нас не делается, дух народный, его свычаи-обычаи, песни, сказки, предания нельзя забывать, они питают людей. Вспомни времена самозванцев: уже Москва пала, присягнули Лжедмитрию, и Шуйский умный не сладил дело, а как князь Пожарский поднял народный дух – так и выгнали супостатов.
П.: Я ли не делал чего для народного духа? Одна Полтава чего стоила! Однако не одно воинское достоинство надобно поднимать, надо, чтоб культура, науки, знания были, чтоб не обжирались на чужих поминках русские гости, а историю не только свою – древнюю знали.
Ш.: Однако Венеры да Марсы не заменят Троицу в Доме Пресвятой Богородицы, так говорят царевичевы сторонники, и есть в их словах правда.
П.: Да вы что, не знаете, что и Лопухин и Глебов сознались, покаялись? А какие письма привез Скорняков!
Ш.: Эх, Петр Алексеевич! Какие показывали, а какие и не показывали тебе письма… Что рыщут за твоей спиной – передадут ли допросчики?.. Вон ходят слухи, что Щербатов сказал правду – так ему язык велят отрезать…
П.: Слухи, слухи… Сие тоже ваших рук дело, над слабыми умами они власть имеют. В детстве моем пустили по Кремлю слух, что Иван, брат мой, убит, и ударили в набат, поднялись стрельцы; вышла матушка с сынами на руках – и затихло, но снова кто-то слух пустил, что Иван Нарышкин изменник, и убили его. Вот от какой малости власть зависит.
Ш.: Веришь ли, государь, что Глебов к трону хочет пробраться? Веришь ли, что царевич хотел против тебя с чужеземцами идти?.. Да и был ли заговор-то? Подумай: ежели прольется напрасная кровь, грех на душу возьмешь, и падет та кровь на все поколения Романовых.
П.: Что же, оставить то дело злодейское, не судить? Не бывать этому! Царевича, сына своего, я простил за чистосердечное признание, но Кикина – никогда! И суздальский розыск не оставлю. Вот мой указ – подписуйтесь.
…Тяжело было в кремлевском кабинете гусиное перо, которым подписывались господа сенаторы, но особенно тяжело показалось оно Апраксину и Шереметеву…
Идет царевичев розыск
Все перепуталось в голове у царевича Алексея: ночь – день, утро – вечер, сон – явь, видения – предметы… То уснет не ко времени, на закате, то ломает глаза об черные стены и замрет в тишине, задрожит… Жил он в Преображенском, содержался вольно, но за стеной дома и в погребе – пыточные, и оттуда разносились глухие стоны, вопли. Зная, что крики те имеют прямое к нему отношение, царевич не находил себе покоя. Почти не вставал с постели, лежал, забившись в угол, подтянув тощие колени к подбородку, сжимая костяшки пальцев… А то вскакивал, бросался в угол, к иконам, бился головой об пол, чуть не на крик повторяя молитвы, поминая всякие имена. Матушку свою – слава Богу! – ничем не выдал: не посылала его в чужеземные страны и не желала смерти государю, не имела мечтания сесть на троне. Иное дело – Кикин, Лопухин, Афанасьев…
