Если засыпал, то совсем ненадолго, и снилось что-то безумное, окровавленное, раскаленное, а иной раз – крылья ангельские за спинами страдальцев. Или наплывали сцены из Неаполя и Вены, и в красотах тех городов являлись чудища: Петр Толстой с головой крокодила, Румянцев в образе единорога.
Единым спасением от кошмаров казалась Ефросинья, мысль о ней только и утешала. Милая его отрада! Ни глаз больших, ни бровей насурьмленных, ни реверансов томных, никакой особой красы в ней нету, голова гладкая, как яйцо, но как улыбнется толстыми своими губами, взблеснут глазки, захохочет (зубы – точно вложенные в кокошник жемчуга), так и расцветает его душа.
Горьким был день, когда расставались в Риме: он поехал в Инсбрук, она – по более спокойной дороге, сам настоял, ведь была она на четвертом месяце, тяжелая. Писал ей с дороги: «Матушка моя, маменька, друг мой сердешный Ефросиньюшка… береги себя, ехай неспешно, Тирольские горы каменисты, и чтоб отдыхала где захочется, и денег не жалела, а купила коляску покойную».
У Алексея Петровича и вопроса не возникало, кто она ему, – видел ее лишь супругой. И проста она, и умна, и головку может по-царски наклонить, а уж смех – истинная отрада… Написал с дороги еще одно письмо, мол, просил уже о разрешении оформить отношения брачными узами.
Как хорошо она ответила! «Радость неизглаголенная о сочетании нашего брака», – написала. Отказался он от трона – лишь бы разрешили жить с возлюбленной Ефросиньюшкой в деревне… Да он бы и в австрийской и итальянской деревне остался, не думал о престоле, ежели бы сама она не пожелала вернуться в Россию. То ли Толстой с Румянцевым ее уговорили, то ли сама… С ней, только с ней одной был откровенен царевич, и про цезаря Карла VI говорил, и про наследование свое российской короны – мол, батюшка-то царь то и дело хворает. Одна она про те беседы знала, только это не страшно, Ефросиньюшка любит его и, значит, не выдаст…
Невольно приходило на ум сравнить свою возлюбленную с женой, кронпринцессой Шарлоттой Христиной Софией. Отец женил их, чтобы породниться с австрийским цезарем, да только мало что хорошего вышло из того плана. Шарлотта была красива и воспитанна, внимала придворным со тщанием, делала все верно-правильно, да только так и не задела его сердца. Был он с нею резок, молчалив, надолго уезжал. Родила ему двух деток – Петрушу и Натальюшку, а сама скоро скончалась. Смерть ее тоже тайна; может, от холодов лютых да от пустого дома ушла? Не жалел он ее, не холил, не радовал, а теперь, вспоминая, каялся: каково ей было в чужой стране средь людей другой веры? Обратили ее в православие – царевич уверен был, что, прослушав литургию, увидав красоту православного богослужения, исполнится она веры нашей, найдет радость. Однако не случилось так. Покорность ее, равнодушие, манерность раздражали его, а скрывать он ничего не умел…
Недоволен собою был царевич; как стрелка у барометра в дурную погоду, прыгало настроение, менялись слова на допросах, поведение его, и пребывал он во власти каких-то мелких дум. Даже с детьми своими не находил линию поведения. Приносили их к нему, но ни рассказом забавным, ни игрой не умел их увлечь.
А 17 марта – как раз в тот час, когда привели детей, братика с сестричкой, он даже попел с ними – явился гонец от царя с сообщением: немедля пожаловать к Кремлю на казнь злодеев, а «в завтрашний день быть готовым ехать в Петербург своей каретой».
С белым лицом стал Алексей Петрович посреди комнаты, обхватил голову руками, засуетился, выпроваживая мамок и нянек с детьми, и принялся одеваться… Одежду он брал неспешно, двигался медленно, постепенно обретая некоторую твердость.
Со времен стрелецкой казни еще несколько голов торчали на пиках вдоль кремлевской стены – лишь тут, в день нового страшного суда, спустя двадцать лет, их убрали. И водрузили новые орудия казни, плахи с топорами, виселицы, колы…
Черная толпа собралась на площади. Поодаль царские приближенные. Петр не принуждал их идти на площадь, однако знали: запомнит всех, кто не явится.
Зорко оглядев знатных бояр, заметил, что из трех братьев Шереметевых главного нет. Владимир и Василий Петровичи, не дожидаясь вопроса, обмолвились: дескать, брат их, Борис Петрович, занедужил, ногами совсем плох…
– Знаю я вашу породу, – заметил царь. – Помнишь, Владимир Петрович, как ногу ты сломал, сказывали, что месяца три недвижим будешь, а сам за месяц управился… – Отвернувшись, добавил: – Ежели захочется, станете здоровыми. Апостол Павел учил говорить себе: «Я все могу!» – и мог.
Братья у Бориса Петровича нравом были горячие, лихие, особенно смолоду, он не раз вызволял их из драк, но и не спускал беспорядков. От Петра им тоже доставалось. Как-то царь, узнав, что боярин Василий, вместо того чтобы отправить сына на учение в Италию, решил женить его на дочери Ромодановского, лишил его чина и приказал забивать сваи для моста, а боярыню послал на прядильный двор.
Стоя в толпе на площади, помнили об том Шереметевы, постоянная мысль и тут сверлила их головы: царю – что породные, что беспородные, всё едино, столбового дворянина кнутом бивал! Кикина же вон в какой сан возвел – сделал домашним человеком при своей персоне, а нынче ждет его страшная казнь, колесование. Лопухин – аристократ, родня, Досифей – священник, но и их тоже… Не дрогнув, вырвет Петр любой корень из жизни, ежели думает, что он поперек замыслов его идет…
Кикина первого подвели к плахе… Взмахнул топор – и левая рука его повалилась на камень… Петр приблизился к истекавшему кровью. Лицо Александра Васильевича свела судорога, но он не отвел взора.
– Что принудило тебя употребить ум свой на такое зло? – спросил Петр.
Никто не слышал ответа, но повторяли, будто Кикин ответил:
– Ум простор любит, а от тебя ему тесно было…
Царь молча смотрел в его глаза. Ждал покаяния, нового признания. Но тот молчал.
Блеснул топор в руке палача, и повалилась вторая рука.
Красные пятна густо окрасили белый снег. Снег был свежий, влажный, выпал ночью. Солнце нехотя поднималось, с прищуром выглядывая из-за облаков… Была площадь Красная с белым снегом, стала площадь белая с красным снегом…
Нахохлившись, стояли люди, с любопытством, со страхом, а кто и с жадностью глядя исподлобья на кровавое зрелище…
Поодаль примостилась черная карета, в которой сидел царевич Алексей. Он мелко крестился и шептал: «Господи, помилуй, Господи, помилуй!.. – и обливался слезами. – Господи, избавь от кровей душу мою, прости, Господи!»
И на все это с высоты своей с великим терпением до самого вечера, до заката, взирало небесное светило. А перед самым закатом вдруг обнажилось, малиново-красное солнце, будто раненое, замерло и торопливо стало садиться…
Так закончился тот день русской истории.
Следующий день не вошел в большую историю, и все же был весьма примечателен.
Вечером Петр устроил пир – накрыли столы винами и яствами, брага и пиво лились рекой. Чинно сидели приближенные, а Петр то ли притворялся пьяным, то ли просто был не в себе. Он видел и не видел, слышал и не слышал. Мало пил, мало ел, а голова его разламывалась от боли. Такое бывало с ним после расправ, и в такие часы он не мог оставаться один. Оттого-то устраивал шумные застолья и всешутейные соборы…
