Словом, идея графа вложить деньги в исторические культурные усадьбы созрела как нельзя кстати и разделялась его супругой.
Он был убежден и позднее писал:
«Много было таких семейных гнезд на Руси, многих не стало, снесенных вихрем лет и разгромов; но пока еще уцелели эти уголки и связанные с ними предания, еще жива наша Русь – самостоятельная, не обезличенная, верная своему историческому прошлому!
Вот почему я каждой благоустроенной усадьбе (помимо ее семейного, воспитательного значения) придаю и значение государственное.
Когда видишь потомство „лучших“ дворян оторванным от всего родного, в поисках чужих идеалов, или же тонущим в безумной роскоши; когда видишь людей, довольствующихся мелкими интересами, – тогда еще сильнее привязываешься к своему заветному гнезду, еще тверже уповаешь на созидательное значение таких скромных мест».
А события между тем надвигались грозные.
Что пишут из Москвы о 1905 годе
Как человек, любивший историю, граф Шереметев не просто посещал исторические общества, занимался прошлым, он считал, что следует сохранять и современную историю.
Наступил 1905 год… Чтобы быть в курсе московских событий, Г.С.Ш. завел переписку со своим корреспондентом в Москве И. С. Беляевым. И вот какие письма получал от этого человека:
«Я чувствую, как тяжело было Вам там, как и всякому русскому человеку, если здесь, вдали, все наши интересы вертелись около бюллетеней о ходе болезни почившего государя. Нужно было видеть то неподдельное чувство народа, когда он молился в церквах об его выздоровлении: сколько теплоты, сколько любви к почившему было в этих молитвах. Приятно, до слез приятно видеть, как умеет ценить русский народ истинно русского правителя, как дорог ему такой вождь, который понимает и достоинства, и недостатки своего народа. Каждый до последнего мужичка даже в политических делах понимал слово государя, чувствовал, что это слово родное, принадлежащее всем, что всякий истинно русский человек так же бы сказал и так же бы сделал. Да, вера и любовь народная к почившему государю была глубока и в ней-то была наша государственная мощь. Скорблю, глубоко скорблю о кончине государя, чье чистосердечие, и правда, и здравый ум – эти основные качества русского человека – так невольно запечатлелись в нашем понятии. Простите, что расчувствовался, и не посетуйте на несколько лишних строк».
«15 октября 1905 года, в субботу, днем мы с женой гуляли по Москве, были на Тверской, у университета, на Никитской и в других центральных местах. Везде было заметно тревожное настроение, все точно чего выжидали. Магазины спешно запирались, окна забивались досками, на улицах встречались толпы народа и разъезжали конные казаки и драгуны. Вечером Москва вследствие забастовок с газом и электричеством была в мраке…
Для большинства московского населения указ 17 октября явился неожиданностью. Должен по совести сказать, что большинством же, по крайней мере, того кружка, в котором я вращаюсь, закон 17 октября был принят с явным удовольствием, люди поздравляли друг друга, но и среди чиновников находились такие, которые не понимали, даст ли этот закон нам Конституцию».
«23 ноября 1905 года. Переживаем тяжкое время, когда, ложась и вставая, нельзя не повторить пушкинских стихов: „Что день грядущий нам готовит?“ Бедная родина! Бедное русское самосознание! Неужели же оно не образумит нас в происходящей братоубийственной борьбе. Неужели же человечество не поймет, что оно озверело, потеряло свой нравственный облик. Неужели же примеры Запада и потоки пролитой там крови не могут научить нас обратному.
Я верю в русский народ, но по моей теории, Вам известной, он нравственным станет только после 1940 г., а до сего времени будет переживать переходное состояние. Но для меня непонятна та часть русской интеллигенции, не бывшей в закрепощении, которая гласно, как на съезде, оправдывает кровавые бани. Этой „эволюции“ я не понимаю».
«…Прямо у ограды церкви виднелись также, хотя и небольшие, пятна крови дружинников; за оградой лежал труп старушки-нищей, лет под 80, нечаянной жертвы боя, убитой дружинниками; выстрелами же семеновцев ранены очень опасно диакон и церковный сторож храма Введения, шедшие от заутрени; от выстрелов тех и других убиты еще одна женщина и ремесленник, находившиеся почти за чертою огня».
«18 декабря. Ночью страшное зарево поднялось от Пресни – горели фабрики, раздавались залпы, чутко будившие в душе сознание, что там, в жестокой междоусобной бойне, бесполезно гибнет человеческая жизнь и, может быть, не одна. „За человека страшно мне!“ – вспомнились мне слова Шекспира. Уснув каким-то кошмаром, мы вместе с женой утром в понедельник вышли из дома, посмотрели несколько квартир, а потом разошлись – она к тетке в монастырь, а я на занятия».
«Отдохнув дома после беспокойно проведенной ночи, мы с женою ввиду праздничного дня (воскресенья) вздумали после завтрака сделать небольшую прогулку и в один час дня вышли из своего переулка на Новинский бульвар. На углу переулка и в разных местах кучками толпился народ, небольшие толпы стояли и на левом тротуаре, идущем вдоль бульвара… на углу Девятинского переулка я заметил большую толпу, человек в 200–300, перед которой кто-то махал знаменем; тут же я заметил, как несколько человек подпиливало и рубило телефонный столб. Почти тотчас же я услышал там звуки выстрелов. „Бегите, бегите, сейчас начнется страшная стрельба“, – крикнул мне случайно встретившийся знакомый торговец… из толпы, стоявшей на тротуаре и на бульваре на другой, нашей стороне посыпались через бульвар в драгунов выстрелы; стоявший также в толпе парень лет 18–20, с виду совсем мальчик, также вытащил револьвер, и пули посыпались через бульвар…»
* * *
…Облака все темнели и темнели и все более напоминали гигантские сливы, тянущиеся вдоль Невы, над Кронштадтом.
Дневниковые записи Сергея Дмитриевича помрачнели. Газеты воинственно печатали статьи о союзе нескольких империй, о мировой напряженности. Вот некоторые отрывки из дневника Г.С.Ш.:
1904 год (начало русско-японской войны). «Закончив десятилетие этого дневника, невольно оглянешься на все – и печальные предчувствия 1894 года сбываются. Несвязный этот дневник не послужит ли отражением несвязности явлений? Ясно одно: „Положение России столь же униженно теперь, как возвеличено было 10 лет тому назад…“»
20 октября 1908 г. (в третью годовщину Манифеста 17 октября 1905 г.). «Боже, как мы далеко ушли от 1894 и куда ушли! Впрочем, у меня не было никогда надежд на преемника. Россия в 1894 и Россия теперь! Не знаю, прочтет ли кто этот дневник, но начало того, что имеем теперь, уже предчувствовалось в нем издавна».
1916 год. «…Подходит 72-й год и нужно Бога благодарить за свою выносливость… вообще я не привык постоянно заботиться о своем здоровье и видеть в этом главный интерес жизни… Нужно благодарить за то, что сохранилось в мои года. Не вижу конца моей болезни, этой непривычной мне слабости в ногах».
