Граф слушал перебранки, шум, ругань, рассказы уже вернувшихся с фронта. Слушал и молчал…
На стенах домов пестрели голубые и розовые листки с двуглавым орлом: «Призвать на военную службу!..» Откуда-то доносились крики: «Пятки вместе, носки врозь, промеж колен просвету нету! Тиха! Смирна!.. В ружье!»
Появился средь дворовых раненый солдат, большой любитель поболтать, с перевязанной рукой. Он хвалил дух русских солдат, нашу артиллерию – мол, у немцев такой нету, ругал начальников.
– Когда шли по Галиции, – рассказывал, – много кладбищ видели. Офицеры скомандуют: «Песню пой!» – и мы поем. Такой обычай был: возле кладбищ поднимать дух песней, – и солдат запевал:
Колонна за колонной
Полями, лесом, вброд
Могуче, неуклонно
Гвардия идет…
Солдат маршировал так, что земля отдавалась эхом. Ему подпевали мальчишки, а потом он опять говорил:
– Стойкость и мужество наших солдат известны с давних времен. А имя русское уважалось даже врагами. Когда-то мы тоже дрались с немцами, и ихний король говорил: «Мало выстрелить в русского, надо его еще повалить!»
Наступила осень 1915 года, пошли дожди, развезло дороги. Кашлем сотрясались тела, охватывала осенняя тоска. Однако являлась весть о победе на каком-то участке фронта – и дух поднимался…
Встреча у Фонтанного дома. Граф и Гумилев
Как-то раз (это было в дни войны) Сергей Дмитриевич у ворот дворца столкнулся с человеком в военной форме. Продолговатое лицо, отменная выправка, взгляд больших серых глаз – Шереметев узнал его. Это был учитель его внуков, знаток поэзии, любитель экзотики Николай Степанович Гумилев. Похоже, что он с фронта. Сергею Дмитриевичу хотелось из первых уст услышать фронтовые вести.
Тот остановился, оглядел чуть не все окна Фонтанного дома. Опираясь на палку (он давно уже передвигался с помощью трости), граф приблизился.
– Николай Степанович, рад видеть вас. Вы что, прямо с фронта? Где служите или служили?
– Вольноопределяющимся – в Ее величества лейб-гвардии уланском полку! – ответствовал поэт и рассказал, что прибыл в столицу по печальному поводу. Полковник их части застрелился, а тело его поручено везти ему, разведчику и кавалеристу… Полковник не выдержал… Грязь в окопах, вода, крысы, не хватает винтовок…
Он говорил отрывисто, коротко и время от времени опять взглядывал на окна. Может быть, задавался вопросом: не увидит ли в окне знаменитый профиль Ахматовой, его жены, мучительницы, той, которая никогда никого не любила, кроме себя и поэзии. Кажется, комнатку в Фонтанном доме ей выхлопотала супруга одного из ее поклонников Нарышкина. В кого теперь влюблена Анна?.. Впрочем, у Гумилева тоже сейчас страстный эпистолярный роман с красавицей, решившей, кажется, переделать мир. И все же, кто теперь питает головку Анны, жадную до эрудиции? Шилейко? Он тоже был учителем у шереметевских внуков. Она терпела эту ходячую энциклопедию лишь потому, что он умел толковать и Библию, и Талмуд, но – его сатанинская ревность? Из-за нее Анне придется прекратить видеться с другим эрудитом – Лозинским. Ах, как все они когда-то были дружны в «Бродячей собаке»! Лозинский высокопарно обращался к Анне: «Многомятежно ремесло твое, о Царица!»
Граф сделал несколько шагов вдоль ограды, терпеливо ожидая фронтовых подробностей от Николая Степановича. Ему уже попадалась газета «Биржевые ведомости» с «Записками кавалериста» с подписью «Гумилев». Хорошо написано, однако… Граф задал вопрос:
– А пишутся ли стихи на фронте?
– Ваше сиятельство! – почти торжественно начал поэт. – Стихи это стихия, иной раз пишутся и даже радуют… – и не без высокомерия, оглянувшись, но с чувством прочел:
Та страна, что могла быть раем,
Стала логовищем огня.
Мы четвертый день наступаем,
Мы не ели четыре дня…
Я кричу, и мой голос дикий,
Это медь ударяет в медь.
Я, носитель мысли великой,
Не могу, не хочу умереть…
и – вновь обведя взглядом серых глаз петербургское небо, закончил:
Словно молоты громовые,
Или воды гневных морей,
Золотое сердце России
Мерно бьется в груди моей…
Шереметев был поражен. Он, так любивший Пушкина, даже почувствовал что-то общее у этих двух гениев.
– Хорошо, очень хорошо, – заметил граф. И тоже посмотрел на окна. Показалось, что там мелькнула голова внучки Елены, но отчего она в черном? И в памяти всплыла другая Елена, та, что закончила жизнь в монастыре, – супруга сына Ивана Грозного, из-за которой, кажется, и случилась та страшная история… Что станется с Леночкой? Не может быть, чтобы ее жизни коснулась та трагедия из XVI века… Гумилев вынул карманные часы:
– Пора! Мне пора в часть, – и поклонился, добавив: – Ваше сиятельство, времена наступают суровые, не дай Бог, коснутся вашего семейства, – и он снова поклонился. – Прощайте, Бог знает, увидимся ли еще.
Они расстались и, поистине, навсегда.
Найдется немало критиков, которые упрекнут автора за эту придуманную сцену. Однако такая встреча вполне могла быть. На подобные вопросы когда-то отвечал пушкинист Юрий Тынянов – так заметил: «Где кончается документ, там начинается территория литературы».
Как тут не вспомнить строки из «Поэмы без героя» Анны Ахматовой. В таинственной поэме, полной неясностей, упоминаются капелла мальтийских рыцарей (их было целых 27!), белые стены, зеркала:
Кто стучится? Ведь всех впустили…
Горы пармских фиалок в апреле —
И свиданье в мальтийской капелле —
Как проклятье в твоей груди…
А теперь бы домой скорее,
К камероновой галерее,
В ледяной таинственный сад…
Так под кровлей Фонтанного дома,
Где вечерняя бродит истома,
С фонарем и связкой ключей —
То аукалась с дальним эхом…
К сожалению, в поэме не нашлось места одному славному и деятельному графу – Сергею Дмитриевичу, а жаль… Но белая зала, но клен, посаженный некогда влюбленным в «Соловушку» Николаем Петровичем, всплывал в воображении…
Фанфары и финалы
1
Летом 1915 года, в мае, семейство снова двинулось в Михайловское, подмосковную усадьбу, полученную по майорату Сергеем Дмитриевичем.
Леночка была неудержима, подпрыгивала на своем сиденье и хлопала в ладошки:
– Ура! Меня ждет мой конь! Уж я его побалую, хлебом-солью попотчую! А как буду носиться по полям и лугам!.. Мне, дедушка, запах твоей конюшни больше нравится, чем запах французских духов…
– Ну, еще бы! Конечно, запах конюшни и мне более дорог, чем духи, а от моей «Сметанки» пахнет топленым молоком, перемешанным с шоколадной ее гривой. – Сергей Дмитриевич ухмыльнулся.
