Из-за постоянных бомбежек и того обстоятельства, что учитель был вынужден сам готовить еду и заботиться о себе, Эккехард заметно сдал, потеряв в весе минимум 20 фунтов. Ко всему добавлялось застарелое желудочное заболевание, и теперь его можно было узнать лишь с большим трудом.
Их разговор вновь и вновь возвращался к повешенным генералам и к тому, что с ними сотворили до этого. Рассуждали они и о том, почему обвиняемым не дали хотя бы рассказать о причинах их поступка. Ведь чем-то эти люди руководствовались, и они отнюдь не были полными идиотами. Наоборот, между нами говоря, их считали образцовыми представителями правящей верхушки, лучшими из лучших!
Эккехард на протяжении многих лет являлся председателем местной ячейки «Стального шлема»
[52] и организовывал в школе молодежные отряды. Затем он всего себя отдал работе в обществе «Национал-социалистическая народная благотворительность». В Австрию Эккехард въехал, следуя на своем стареньком мотоцикле непосредственно за немецкими воинскими частями. Причем, несмотря на отсутствие у него необходимых документов – учитель действовал по своей собственной инициативе, – на всех контрольно-пропускных пунктах его никто не задерживал. К национал-социализму он примкнул после длительной и тяжелой внутренней борьбы. Однако теперь, после прочтения сообщений о процессе «народного трибунала» с фотографиями генерал-полковников в полосатых робах и прослушивания выступления фюрера в «Немецком еженедельном обозрении», его настрой резко изменился.
– Этот человек – сущий дьявол или посланник черта на земле, – заявил учитель. – Ты можешь говорить все, что угодно, но наш народ, народ поэтов и мыслителей, потерял свое благородное лицо и оказался исторгнутым из сообщества западных народов. Вспомни хотя бы Ранке
[53]. Мы выпали из общего развития, основанного на гуманизме Реформации, Просвещения и германского движения. Где твой остров Делос
[54], где твой Олимп, на котором мы оказывались во время больших праздников? Помнишь, мы обрели себя, и не только мы, но и дети из ближайших окрестностей, и вместе организовывали таинственные обряды… Дружок, доставь старику радость и покинь как можно скорее это разбойничье гнездо, это логово оборотней. Ты погрузился в кровавый мрак, и он в какой-то степени захватил тебя. Попросись на фронт. Лучше переведись к десантникам-парашютистам или человекам-торпедам, только выберись оттуда. Это твой нравственный долг, слышишь меня?
«Попроситься на фронт? – размышлял «он». – Но это означает испытывать судьбу. – Однако Эккехард давно, со времен его учебы в школе, когда «он» с отличием защищал свои рефераты, так долго не говорил. Конечно, Г. отличало что-то демоническое, глубоко чуждое. И в этом с учителем нельзя было не согласиться. – Однако мы, возможно, не должны мерить его нашей обывательской меркой, с точки зрения нашей буржуазно-гуманистической впечатлительности, свойственной XIX веку. Ведь сейчас совсем иное время, другие масштабы задач, поставленные новым столетием. Столетием великих и ужасных мировоззренческих войн. Об этом говорил еще Фридрих Ницше. Что же касается жестокости, а она есть, и я ее не отрицаю, то она претит таким людям, как мы, и Эккехарду в частности, и это само собой разумеется. Однако жестокость является неотъемлемой чертой этого столетия, и в ней проявляются элементарные древние инстинкты. И так должно быть. И хотя как человек я этого не одобряю, но не замечать такого положения как историк не вправе.
Что же касается этих фотографий, опубликованных в газетах, то мне кажется, что о чувствах, которые они вызывают, и говорить не стоит. В них просто проявляется известный восторг индейцев при снятии скальпа с поверженного врага…».
«Он» озвучил свои мысли, и на этом их дружба с учителем закончилась. Эккехард только поднес руку к лицу, как будто скрывая зевоту или заглушая клацанье зубов, – его в последнее время иногда охватывали приступы лихорадки. Кожа на ввалившихся щеках начала походить на пергамент, а и без того маленькая голова, с жидкими неухоженными волосами, казалось, стала еще меньше.
Они, конечно, открыто не разругались. Только отошли друг от друга на некоторое расстояние. Стоя напротив своего ученика, Эккехард на прощание почти шепотом спросил:
– Итак, ты подашь рапорт по возвращении или нет?
Задав вопрос, учитель в ожидании ответа повернул голову в сторону, где слышался лишь звук перекладываемых русскими женщинами кирпичей. От нагретой груды кирпичного мусора шел жар, и это стало ощущаться особенно сильно после захода солнца. Ближе же к ночи состоялся новый авианалет, как обычно силами от пятидесяти до шестидесяти «Москито»
[55], и отблески начавшегося пожара были еще долго видны из окна уносившегося прочь курьерского поезда.
Позже во время очередного налета имущество Эккехарда сильно пострадало от разорвавшейся бомбы – две комнаты выгорели дотла. Сгорела и часть книг, которые он так и не решился вывезти в безопасное место. Затем его, скорее всего, тоже призвали в армию, ведь теперь появились специальные воинские части с передвижной диетической кухней для людей с желудочными заболеваниями. В этом случае молчание учителя было вполне объяснимо. Не исключено также, что его вместе с учениками могли отправить на сбор картофеля, вручив лопаты.
