Как бы то ни было, требование Эккехарда в том, чтобы «он» написал рапорт о своем переводе на фронт, не поддавалось объяснению. Видимо, учитель просто не подозревал, что его бывший ученик увяз здесь настолько прочно, что уже самому себе не принадлежал!
Это становилось все заметнее во время коротких отпусков, которые являлись просто необходимыми. И хотя требовалось хоть немного отдохнуть от всех этих донесений об обстановке и карт, все равно без огромного потока почтовых поступлений «он» себе жизнь больше не представлял. Возможно, именно в этом безжалостном и изнуряющем труде и заключалось его жизненное предназначение.
Его собственная жизнь вместе с личными проектами и наработками уже давно отошла на второй план – «он» просто превратился в «острый карандаш» для записей и «зоркий глаз» по считыванию информации. Причем от постоянного верчения во все стороны и бессонницы голова у него часто болела. Но все это помогало ему быстро схватывать все те буквы, которые Г. высекал на скрижалях истории, хотя они и были нередко написаны вкривь и вкось.
В то время «он» начал слагать стихотворение о 20 июля. Ему было просто необходимо еще раз попробовать свои силы в поэзии. События в стихе описывались как бы со стороны и разворачивались за пределами особо охраняемой зоны. В стихотворении говорилось о крестьянине, услышавшем выстрел и остановившемся за плугом, а также о постовом, прервавшим свой обход. Об испуганно поднявшейся в воздух стае голубей. Причем у всех у них одновременно на мгновение возникло чувство, будто бы остановилось сердце мира и Земля на секунду перестала вращаться. Затем непостижимым образом стало появляться ощущение, что все вернулось на круги своя – постовой продолжил обход, стая голубей уселась на ветках дерева и так далее. Заключительная же строфа посвящалась торжественному обращению к участникам заговора. Но переход к ней еще не был закончен. Само же стихотворение «он» завершил такой строкой: «Так не годится, господа, так не пойдет!» Однако смена тональности оказалась слишком резкой и звучала как объявление конферансье перед выступлением Цары Леандер
[56].
Сам же «он» при звуке выстрелов и разрывов снарядов ничего подобного не чувствовал. И это следовало честно признать. К тому же ухо настолько привыкло, что оно их почти не различало. Тогда вокруг уже много стреляли, не говоря уже о взрывах, производимых «Организацией Тодта», и грохоте зениток. Да и линия фронта была уже относительно близко.
Как-то раз погожим деньком в обеденный перерыв «он» расположился у женского общежития штабных работниц на траве на лужайке возле шезлонга машинистки, в которую был по уши влюблен. Его отношение к ней ни для кого не являлось секретом и вызывало лишь добродушные улыбки.
Девушка недавно подвернула ногу и теперь была вынуждена держать ее горизонтально. Причем бинт, которым перевязали ногу, явно требовал замены.
– Разрешите мне, пожалуйста. В конце концов, я тоже доктор. Правда, не медицины. Но и не свинья. Разве вы не знаете этот анекдот? – пошутил «он».
На такую фривольность его сподвигли ее стройные загорелые ножки и раздельный купальник. Причем верх у нее прикрывала только завязанная узлом под грудью легкая накидка. На лукавую улыбку, говорившую о ее хитрости, «он» тогда не обратил внимания.
На бельевых веревках вокруг висели чулки и трусики. На отдельной же веревке для просушки болтались белые бинты. Она попросила его помочь наложить их на ногу, что оказалось далеко не простым делом. И поэтому им было не до разговоров. Однако ее очень беспокоила возможность появления русских самоходок и самолетов-разведчиков, звук моторов которых ей постоянно чудился. Между тем зенитки уже давно вели беглый огонь, но рассмотреть на небе что-либо не представлялось возможным – солнце било прямо в глаза.
Тогда «он» пошутил, предположив, что непонятный шум вызван тем, что какая-нибудь козочка, видимо, попала на минное поле. Однако на пути в столовую ему попалась легковушка, где сидел раненый морской офицер. Ему едва удалось выбраться из разрушенного бомбой блиндажа, и проезжавший мимо водитель помог ему забраться в машину. Теперь же он вез его к майору медицинской службы. Раненый походил на перебинтованный и наклоненный вперед стонущий куль. Волосы у него на голове с одной стороны были полностью опалены, а из уха текла тоненькая струйка крови. Рядом же на сиденье лежала порванная окровавленная карта с нанесенной обстановкой, которая могла оказаться для военной истории весьма ценной.
Время в особо охраняемой зоне
Время, проведенное здесь, ничего общего с обычным течением времени не имеет. Оно больше похоже на вечность. Дни как две капли похожи один на другой. Одни и те же повороты. И год, впитавший в себя все шесть военных лет, кажется, никогда не кончится. Тут в единое целое слились все моменты войны. Прошедшие годы кажутся не ушедшими в историю, а все еще продолжающимися, тогда как действительность представляется куда-то уплывающей. Календарь же используется лишь для поддержания связи с внешним миром и определения дня икс, а также сроков донесений. Однако внутри особо охраняемой зоны показания календаря играют лишь ограниченную роль.
Война является неким абсолютом, и ее следует рассматривать как нечто целое, не раскладывая на отдельные фрагменты, но и не теряя при этом перспективы. Начало войны, встреченное с восторгом, тоже является неотъемлемой составной частью этого целого. Этот восторг до конца не прошел и до сих пор находит свое отражение в изящно сложенных салфетках, которые заведующий кухней фельдфебель аккуратно выставляет впереди столовых приборов. Причем сегодняшний день ничем не отличается от других, уже ставших достоянием истории.
Увядшая листва лежит на дорожках, по которым все спешат в столовую на обед. При этом создается ощущение, что так было всегда. Легкая изморозь по утрам по-прежнему имеет синие и розовые оттенки, а по вечерам все так же скупо светит месяц, освещая сладковатый дымок, вьющийся из ящика для золы возле сауны. И все это, как и прежде, окружает таинственная, какая-то волшебная тишина, висящая над зеленью лужаек, хотя они уже и были изрыты при возведении «Организацией Тодта» блиндажей, а также при прокладке трубопроводов и полевых железнодорожных путей. Эту идиллию не нарушают также сотни протоптанных тропинок.
При этом тогда мы зацепились за Днепр в России и реку Вольтурно в Южной Италии, держа фронт, начиная от Пет-само в Финляндии и кончая испанской границей. Крепость под названием «Европа» была полна решимости обороняться под управлением верховного командования вермахта. Еще стояли целыми многие немецкие города, и письма из дома шли без задержки, хотя их настрой и несколько изменился. Но это опять-таки не имело никакого значения.
Содержание писем перемалывалось обстановкой, царившей внутри особо охраняемой зоны, и, проходя через нее как сквозь фильтр, превращалось в бесцветную и равнодушную водичку. Сужение фронтов и начавшееся брожение в городах нас здесь, по сути, совершенно не касалось. Это являлось вполне «нормальным процессом», ведь Земля, когда она представляла собой еще сгусток газов, тоже была в десятки раз больше. Постепенное же ее сжатие не привело к исчезновению планеты и не помешало сохранению ее ядра. А в ядре, о чем многие даже не догадываются, существует полое пространство, наполненное особо сжатым мягким и, возможно, очень изысканным воздухом. И там время тоже течет иначе, чем на поверхности, а законы природы – расширение, компрессия, центробежная сила и другие, как бы они ни назывались, – противоречат друг другу.
