Белый не был одинок. Если первое поколение авторов Серебряного века в целом игнорировало Соловьева, то сразу после его смерти угрюмая мистика стала доминирующим настроением у многих современников Белого, включая таких поэтов, как Блок и Вячеслав Иванов. Поражения царизма в Южной Маньчжурии и Японском море через пять лет после смерти философа и волна революционного насилия, прокатившаяся по стране после этого, очевидным образом подтвердили зловещие предсказания о желтой угрозе. В статье с говорящим названием «Апокалипсис в русской поэзии», написанной вскоре после того, как японские солдаты вошли в столицу Маньчжурии, Мукден, Белый объявлял что «великий мистик был прав… Грозно вырос призрак монгольского нашествия. Над европейским человечеством пронесся вихрь, взметнул тучи пыли. И стал красен свет, занавешенный пылью: точно начался мировой пожар»
879. Как указывает Бернис Розенталь, второе поколение смотрело на приближающийся Армагеддон с надеждой, для него он был в первую очередь предвестником Второго пришествия
880.
Однако принадлежавший к первому поколению Брюсов оказался первым крупным поэтом, услышавшим предупреждение Соловьева о Восточной угрозе. Когда в начале 1904 г. начались боевые действия, он первое время сочинял патриотические стихи. В письме другу Брюсов с иронией называл своих соотечественников врагами цивилизации: «Но пусть русские ядра дробят эти храмы (в Токио), эти музеи и самых художников… Пусть вся Япония обратится в мертвую Элладу, в руины лучшего и великого прошлого, – а я за варваров, я за гуннов, я за русских!»
881 В дополнение к сказанному осенью того же года он даже начал иллюстрировать выпуски газеты «Весы» с помощью репродукций своего собрания японских гравюр на дереве. Когда стало очевидным, что до победы русских в этой войне очень далеко, настроение Брюсова ухудшилось. К лету 1905 г., когда императорский Балтийский флот уже лежал на дне Цусимского пролива, поэт видел в Японии культурное возмездие, о чем писал в «Грядущих гуннах»:
Где вы, грядущие гунны,
Что тучей нависли над миром!
Слышу ваш топот чугунный
По еще не открытым Памирам…
Бесследно все сгибнет, быть может,
Что ведомо было одним нам,
Но вас, кто меня уничтожит,
Встречаю приветственным гимном.
Очевидно, Брюсов здесь вторит Верлену, некогда радостно приветствовавшему «белокурых варваров», которые могут смести с лица земли его умирающую цивилизацию. Только теперь на месте германцев оказались разрушительные орды из недр Азии.
Ответная реакция Белого на войну и революцию вызревала довольно долго. И к тому моменту, когда этот ответ созрел, желтая угроза виделась уже не как чужеродная сила, а как нечто, находящееся внутри России. После событий 1905 г. Белый пишет трилогию, продолжающую его недавние «симфонии». Временный заголовок «Восток или Запад» подразумевал исследование отношений России с ее евразийскими антиподами. В 1909 г. выходит первый роман трилогии «Серебряный голубь»
882. Опираясь на оппозицию восток – запад, Белый рассказывает историю о том, как городской поэт Петр Дарьяльский проводит лето в деревне, рядом со своей невестой милой невинной Катей. Размолвка с бабушкой Кати, баронессой Тодрабе-Граабен приводит к разрыву помолвки. После тяжелой пьянки в деревенском трактире он бесцельно странствует по деревням, пока не находит утешение у Матрены, грубой крестьянки, с «безбровым, рябым лицом», дряблыми грудями, толстым брюхом и похотливой улыбкой. Матрена – «духовная жена» столяра Кудеярова, возглавляющего тайную оргиастическую секту «Белые голуби». Кудеяров не мешает, а, наоборот, поощряет связь Матрены с Дарьяльским в надежде, что Матрена родит младенца, который станет новым Мессией. Однако забеременеть ей не удается, и когда Дарьяльский пытается уехать от Кудеярова, его жестоко убивают.
Разворачивающееся в 1905 г. на фоне повсеместных аграрных беспорядков действие «Серебряного голубя» противопоставляет два одиночества, оба болезнетворных, но разными способами. Запад, воплощенный в баронессе с говорящей германской фамилией Тодрабе-Граабен [«мертвый ворон-могила» (нем.)], выглядит как безжизненный разум. Воплощенный в «белых голубях» Восток предстает разнузданным, животным, разрушительным иррационализмом. Подобно некоторым наивным интеллектуалам-народникам того времени, Дарьяльский искал мудрость среди крестьянства, но обнаружил только, что «не Русь, а какая-то темная бездна востока прет на Русь из этих радением истонченных тел»
883. Но правда ли, что Восток – «не Русь»? Взгляды Белого были двойственны на этот счет. Сын баронессы, чиновник высшего разряда, западник до последней капли крови, говорит Дарьяльскому: «Россия – монгольская страна; у нас у всех – монгольская кровь, не ей удержать нашествие: нам всем предстоит пасть ниц перед богдыханом»
884. Что касается Европы, то Дарьяльский размышлял следующим образом: «Много есть на Западе книг; много на Руси несказанных слов. Россия есть то, о что разбивается книга, распыляется знание да и самая сжигается жизнь; в тот день, когда к России привьется Запад, всемирный его охватит пожар…»
885
Через два года после «Серебряного голубя» Белый начал работать над вторым романом трилогии – «Петербург»
886. Действие снова происходит во время революционных беспорядков 1905 г., но теперь уже в начале осени и в столице империи. Некий заговор формируется вокруг реакционного сенатора Аполлона Аполлоновича Аблеухова и его сына, студента Николая. Оказавшийся вовлеченным в деятельность террористической организации сын Аблеухова получил приказ от заговорщика Дудкина убить своего отца с помощью бомбы, но та в итоге взорвалась, не причинив никому ущерба.
Персонажи изображены очень живо, но все они остаются вторичными на фоне подлинного повествования об отчаянной борьбе Запада, пытающегося противостоять разрушительной силе Востока. Тема повторяет главный мотив «Серебряного голубя», но на этот раз в значительно большем масштабе. Теперь вместо индивида, мечущегося между семьей германских аристократов и квазивосточной крестьянской сектой, в центре повествования находится ни много ни мало грядущая судьба великой метрополии и в целом династии Романовых, на которую надвигается желтая угроза. Написанный раздерганными прозаическими фрагментами роман Белого характеризовался как «небывальная еще в литературе запись бреда… мир кошмара и ужаса»
887.
