В охваченной беспорядками столице всюду скрывается Азия. Желтый цвет встречается повсеместно – от стен в особняке Аблеухова, желтых коленей его слуги Семеныча до «желтых, монгольских рож» прохожих, вульгарного желтого наряда провокатора Липпаченко и желто-зеленого тумана, часто заволакивающего город. Софья Петровна Лихутина, возлюбленная Николая, украшает свою комнату предметами японского искусства и носит кимоно. Дудкин водит компанию с похожим на призрака персом Шишнарфне, а во сне видит татар и японцев. Растрепанный вид – «косматая, черная шапка… с полей обагренных кровью Манджурии» – ветерана, возвращающегося с дальневосточного фронта, напоминает читателю как о недавних бедствиях, так и о куда более значительных грядущих: «Пять лет уже протекло: проволновались глухо события; уж проснулся Китай; и пал Порт-Артур; желтолицыми наводняется приамурский наш край; пробудились сказания о железных всадниках Чингиз-Хана… Но прослушай, прислушайся: топоты… Топоты из зауральских степей. Приближаются топоты.
Это – железные всадники»
888.
Как это было свойственно многим состоятельным семьям в России, корни вымышленной семьи Аблеуховых уходили на Восток, в те времена, когда предок-киргиз поступил в начале XVIII в. на русскую службу. Тем не менее, как следует из имени и отчества, сам Аполлон Аполлонович был уже человеком сугубо западного мировоззрения. Лишенный эмоций, он маниакально требовал порядка, его мысли были заполнены «квадратами, параллелепипедами, кубами» и другими абстрактными геометрическими фигурами. Но если Аполлон Аполлонович – карикатура на западную стерильную рациональность, то его сын возвращается к своим азиатским корням. Он носит бухарский халат, тюбетейку и татарские сандалии. «И Николай Аполлонович вспомнил; он – старый туранец – воплощался многое множество раз; воплотился и ныне: в кровь и плоть столбового дворянства Российской империи, чтоб исполнить одну стародавнюю, заповедную цель: расшатать все устои; в испорченной крови арийской должен был разгореться Старинный Дракон и все прожрать пламенем… Николай Аполлонович – старая туранская бомба»
889.
Славист Жорж Нива указывает, что если Достоевский в «Демонах» показывает, что революционное насилие приходит с Запада, то Белый видит его корни на Востоке, проявление описанной Соловьевым панмонггольской угрозы
890. Но в отличие от Соловьева Белый не считает Восток чужим. В полном соответствии с двойственной, азиатско-европейской географией России обе части составляют неотъемлемые элементы ее идентичности. Более того, Белый считает, что его собственная идентичность состоит из этих двух элементов. Повесть, посвященную своему детству, он озаглавил «Крещеный китаец» (1921) в честь своего отца, принимающего по ходу текста различные азиатские идентичности. В 1915 г. в письме, посвященном своим недавним произведениям и адресованном издателю, радикальному литературному критику Иванову-Разумнику, Белый объяснял: «…песенка души – Восток; оркестровка и контрапункт – Запад», соединяясь, они создают «симфонию» идеальной России. Первые части трилогии «Серебряный голубь» и «Петербург» исследовали вопрос их расхождения, но в третьей предполагалось объяснить, как они могут достичь гармонии
891.
Белый так и не закончил трилогию, поскольку события 1917 г. изменили его взгляды на Революцию и Восток. До падения династии Романовых и большевистского переворота он изображал их в негативном ключе, подчеркивая жестокость и разрушения. Теперь он стал делать акцент на позитивных аспектах. Больше никакого апокалипсиса, в 1918 г. революция приобрела облик Второго пришествия
892. Вслед за Блоком, который в поэме «Двенадцать», написанной в январе того года, приветствовал большевиков как апостолов последнего дня, Белый, спустя несколько месяцев, создал не менее восторженную поэму «Христос воскрес». А когда через несколько лет он заново редактировал «Петербург», то значительно смягчил оценки политических беспорядков недавнего прошлого. По мнению Иванова-Разумника, «между 1913 и 1922 годами Белый прекратил уравнивать революцию с монголизмом, а вместо этого стал равнять ее со скифством»
893.
Используя термин «скифство», Иванов-Разумник отсылал к литературному движению, которое он возглавил сразу после революции
894. Свое название группа получила по имени народа с восточными корнями, который кочевал по южнорусским степям в эпоху Геродота, примерно в V в. до н. э. Облик этого загадочного центральноазиатского народа был восстановлен во многом благодаря археологическим раскопкам курганов в конце XIX в., когда были обнаружены богатые золотые клады. С этим диким наследием русского народа уже заигрывали Екатерина Великая и Пушкин, который однажды воскликнул:
Теперь некстати воздержанье:
Как дикий скиф, хочу я пить…
895
Для некоторых поэтов Серебряного века скифы олицетворяли необузданную жизненную силу русской души, отсюда появление значительного количества стихов, воспевающих этих предполагаемых предков
896. Одним из первых в этом ряду оказался Бальмонт, восхваляющий свободный дух и боевую доблесть кочевников в «Скифах» (1899):
Мы блаженные сонмы свободно кочующих Скифов,
Только воля одна нам превыше всего дорога.
Бросив замок Ольвийский с его изваяньями грифов,
От врага укрываясь, мы всюду настигнем врага
897.
Русские были не единственным и даже не первым славянским народом, ассоциировавшим себя с центральноазиатскими кочевыми предками. Специалист по истории идей Анджей Валицкий утверждает, что в XVII в. польская шляхта гордо провозглашала свою близость к сарматам – иранскому народу, сменившему скифов в юго-восточной Европе двумя тысячелетиями ранее (примерно в III в. до н. э.)
898. «Сарматизм», по его словам, стал наследием союза Польши с Литвой 1569 г., в результате которого католическое королевство трансформировалось в мультиконфессиональную, в мультиэтническую федерацию – Речь Посполитую. Валицкий объясняет, что «экспансия на восток и восточно ориентированные политики федерации ослабили западный стержень польского национального самосознания». В результате «эффективная интеграция польской элиты с недавно полонизированными Литвой и Украиной привела к появлению новой “сарматской” культуры, оригинального синтеза Востока и Запада, гордого своей уникальностью и осознанным поворотом от западного роялизма и морального разложения»
899. Сарматизм подчеркивал дух независимости и квазианархический отказ подчиняться верховной власти, как бы унаследованный от воображаемых кочевых предков. Сторонники сарматизма считали, что именно в нем отражается уникальная идентичность Речи Посполитой. Таким образом, поляки XVII в. оказались предвестниками русских поэтов, обратившихся к своим скифским корням на рубеже XIX‒XX вв.
