Папа ответил, что мы едем в Гудхаммар. Он перенес все встречи в Швейцарии. Только теперь до меня дошла серьезность ситуации. Никогда ранее папа не отменял и не переносил встреч. Встреча — это встреча, договоренность — это договоренность, а контракт — это контракт. А Гудхаммар — туда мы ездим только на праздники и в отпуск.
— И что? — спросила я. — Что мы будем делать в Гудхаммаре?
— Мы обсудим, как нам лучше помочь тебе, — ответил папа. — Нам надо все спокойно обговорить, прежде чем решить, как жить дальше.
— Почему мне нельзя вернуться в Адамсберг?
— Думаю, ты понимаешь почему, — ответил папа.
Я сказала, что совсем не понимаю. Если кто-то и должен покинуть школу, так это Хенрик Шернберг и его друзья.
— Я хочу, чтобы мы больше не говорили о Хенрике Шернберге, — сказал папа. — С ним мы уже закончили.
Я подумала, что никогда не закончу с Хенриком Шернбергом — не перестану думать о нем и о том, какое наказание он должен понести. Потому что если даже все так и было, как они в один голос утверждают, эта королевская компания, — что они вообще не видели Поля в тот вечер, все равно они виноваты в его смерти. С первого дня, как Поль появился в Адамсберге, они дразнили его за его одежду, его манеру жестикулировать, когда он говорил, за его диалект. Они издевались над ним за то, что он бесконечно читает, за его философские рассуждения на уроках, за его интерес к мозгу, телу, жизни и смерти. Даже его шуткам они не смеялись, хотя он был самым остроумным из нас. И это было не только психическое давление — сколько раз они натыкались на него в коридорах или задевали его мимоходом, словно он был невидимым.
«Я как лебедь, — говорил он, когда я спрашивала, как ему удается сдерживаться и не набить им всем морду. — Все это с меня стекает». Один раз я поправила его, сказав, что так говорят про гусей — это с гуся вода, а не с лебедя. Но Поль рассмеялся и ответил, что с лебедями все то же самое, холод никогда не добирается до кожи. Я возразила, сказав, что не знаю в точности механизмы отталкивания, однако наверняка есть причина, почему говорят «с гуся», а не «с лебедя». Потому что гуси к тому же еще и глупые. Говорят же, глупый как гусь.
Поль сказал, что он не глупый, просто ему плевать. Его не волнует, что о нем думает компания туполобых типов.
Поверила ли я ему, когда он это сказал? Помню, я подумала, что так наверняка лучше всего, как ни верти, — не слушать все эти оскорбления, дать им просто стечь с себя, но задним числом я поняла, что это не сработало. Должно быть, холод проник через все защитные слои в самое сердце Поля. И среди всего этого моя собственная сестра сошлась с Хенриком Шернбергом, самым вредным из них. И она не послала его даже после того, что случилось с Полем. Когда я спросила ее почему, она ответила так, словно мы были едва знакомы: «Сочувствую твоему горю, Франческа». И тут же заявила, что она верит Хенрику, любит его и что другой не может быть виноват в том, что кто-то покончил с собой.
Некоторое время я думала о сестре — о том, как она навещала меня в больнице. В первый свой приход она рыдала, словно бы я уже умерла, а во второй раз, поняв, что я выживу, плакала из-за того, что я распространяю ужасную ложь про ее бойфренда. Я и раньше так делала, заявила она, и напомнила мне, в чем я обвинила старшего брата Эрика Вендта. У меня не было сил ей возражать.
— А Сесилия? — спросила я, когда папа вырулил на трассу. — Что будет с Сесилией?
Папа встретился со мной глазами в зеркале заднего вида и ответил, что с Сесилией ничего не произойдет.
— Не понимаю, как вы можете оставить ее в этой школе.
— Ты беспокоишься не о том, Франческа, — вмешалась мама. — Единственное, о чем тебе сейчас стоит думать, — как поскорее поправиться.
Я ответила, что здорова и просто не понимаю, как можно оставить свою дочь в школе, где…
— Давайте прекратим сейчас эту дискуссию, — сказал папа. — Поговорим о чем-нибудь другом.
У меня не было ни малейшего желания говорить о другом. Мне смертельно надоело, что папа всегда решает, о чем можно говорить, а о чем нет, поэтому я закрыла глаза, притворилась, что сплю, и почувствовала, как по всему телу разливается облегчение от того, что мне не надо возвращаться в школу.
Но сперва нам надо было заехать в «Адамсберг» и забрать мои вещи.
— Пойдем со мной, — предложила мама, когда мы остановились на парковке. — По крайней мере, попрощаешься с Сесилией.
Я покачала головой, потому что мне не хотелось прощаться с Сесилией, к тому же я не хотела бы столкнуться с Хенриком Шернбергом или кем-то из его компании. Если бы такое случилось, то я, возможно, устроила бы сцену. Одна из моих многочисленных проблем состоит в том, что я не умею управлять своими импульсами.
Когда мама и папа ушли, я села на переднее сиденье и взглянула на белую громаду главного здания Адамсбергской школы. Во всем этом месте мне чудилось нечто холодное и неприветливое. Невероятно, как долго я здесь выдержала. Пять лет молилась перед каждым приемом пищи и пела идиотские песни о величии школы. Носила их плохо сидящий пиджак с клювастым орлом на груди, пыталась подстроиться, быть хорошим товарищем и все такое, но если быть до конца честной — я ненавидела это место с самой первой минуты.
Вокруг здания школы располагались корпуса: Маюрен, Тальудден, Норра, и еще Хёгсэтер, который стал моим домом с тех пор, как я попала в эту школу. Над входом в мой корпус красовалась надпись «Esse non videri». «Быть, оставаясь невидимым», — пояснил папа в первый раз, когда мы вошли в ворота школы. Он произнес это так, будто слова звучали красиво, а не зловеще.
В Хёгсэтер я переехала в одиннадцать лет, став самой младшей во всей Адамсбергской школе. Мы с Сесилией должны были пойти в шестой, но нам предстояло учиться в параллельных классах и не жить вместе. Это нужно было для того, чтобы мы начали с чистого листа. Нам, девочкам, пора начать с начала — так считала мама. Когда в первый школьный день папа внес мои чемоданы в маленький домик на возвышении, я из последних сил сдерживала слезы. Я не хотела спать в одной комнате с людьми, которых не знала. Нельзя ли мне, по крайней мере, жить в одном общежитии с Сесилией? Но папа лишь погладил меня по голове и заявил, что меня ждет самое интересное время в моей жизни. Это он знает наверняка, потому что так было и у него.
Но я не как папа, не как мама и не как Сесилия. Я чувствовала себя чужой в этом мире, чужой в собственной семье.
«Опиши их, — сказал однажды Поль, когда я пожаловалась, что чувствую себя посторонней. — Опиши свою семью».
Тогда я выдала ему краткую версию — что моя сестра подлиза, папа лгун, а мама… мама просто бумажная кукла на ветру.
Должно быть, для папы стало большим ударом, что его дочь исключили из той самой школы, о которой он сам говорил как об «основе будущей карьеры». Действительно, в годы учебы в самой престижной школе-интернате Швеции Рикард Мильд времени даром не терял. Его портрет красовался на стене возле столовой в ряду тех учеников, которые окончили школу с лучшими оценками по всем предметам.
