На деле вышло не совсем. Защитники били часто и непрерывно, так что пули сыпались, как крупный град. Рои злых железных пчел свистели в воздухе, и Михаил прежде побежал через них, чем успел осознать, насколько это опасно. Он понял, что уже в деле, только когда справа от него упал ротный, потом сзади послышался вскрик, но потонул в общем «ура!», которым ободряли себя солдаты. Воронцов видел, как привычные к атаке офицеры преспокойно останавливались среди железной вьюги, окликали своих, отчитывали, подгоняли и даже смеялись – надсадно и хрипло от бега. У всех уже были примкнуты штыки – в штурм хороша рукопашная.
Лестницы, как всегда, отставали. Их тащили по несколько человек под прикрытием огня товарищей. Передние шанцы не выглядели высокими. Капитан Котляревский, который только вчера выиграл у Миши хороший английский ремень из свиной кожи, решил одолеть их без подручных средств. Он повел свою роту на укрепления, и в этот момент выстрел с высокого кавальера ранил его в ногу. Капитан захромал, запнулся о камень и упал, став легкой мишенью. Рядовой Богатырев из его роты кинулся к командиру, Воронцов последовал за ним. Солдат подхватил Котляревского, перекинул его руку себе через плечо, начал поднимать, и в этот миг вторая пуля ударила его в спину. Богатырев охнул, вскинул безусое лицо вверх, словно хотел выпустить душу в небо, и грянулся оземь. Михаил едва успел поймать капитана под вторую руку. «Беги, щенок! – злобно хрипел на него раненый. – Оставь меня, сопля, накроют обоих!»
Но Воронцов довольно живо потрусил с ношей к ближайшему пригорку, за которым можно было спрятаться, и, сгрузив там капитана, ринулся обратно. Ему уже казалось, что штурм кончится без него, что все не понимают, как он оказался сзади, что поставят задержку в укоризну, что другие уже взобрались на стены… Тут он увидел Шурку. Стоя на гребне шанца, тот размахивал неизвестно как попавшим к нему знаменем, потом воткнул его в щель между камнями, а сам начал отмахиваться саблей от наседавших защитников. Возле него никого из наших не было.
Однако эта гордая эскапада продолжалась недолго. С криками: «Слезай, дурень!» – на укрепление устремилось сразу множество народу, смяло гянджийцев, опрокинуло и повалило дальше. А Бенкендорф мелькнул еще пару раз впереди и уже через несколько минут показался на вершине одного из бастионов. «Ура! – вопил он, как сумасшедший. – Бей гадов!» И размахивал знаменем, точно собирался им драться.
Михаил задрал голову, сглотнул слюну и, сгорая от досады, ринулся вперед. Сражение утянуло его в сады, потом на форштадт. Он тоже бегал и тоже кричал, плохо соображая, что именно. В конце оказалось, что рота под его командованием захватила целый список объектов, ни один из которых Воронцов припомнить не мог. У него все еще стояла в глазах фигура Шурки на шанце, заслонившая собой все остальные впечатления. За Гянджийское дело Михаил получил орден Святой Анны, а Бенкендорф – свой первый Георгиевский крест.
Котляревский с забинтованной ногой прихромал вечером сказать поручику спасибо. Он служил давно, и в нем было столько пуль, что одна лишняя не портила компанию. Однажды ему зацепило картечью лицо, отчего правая щека перестала двигаться, рот перекосило, и говорил он не без усилия. При сей страшной внешности Котляревский оказался мужик добрый, отдал Мише ремень, предложил фляжку местного коньяку и развлекал его здешними байками часа два, пока не явился пьяный в стельку Христофоров сын и не рухнул на свой плащ лицом вниз.
– Парень празднует победу, – рассмеялся гость. – Завтра дай ему опохмелиться еще по холодку. Иначе днем голову от жары сплющит.
На прощание они еще раз выпили за помин души Богатырева, пожали друг другу руки, и Котляревский ушел. А Михаил остался над поверженным телом друга, размышлять о странностях человеческой натуры. Сказать, что он не ожидал от Бенкендорфа такого, было бы ничего не сказать. Шурка оказался головокружительно храбр. Так храбр, что даже видавшие виды «кавказцы» вскоре научились выговаривать его фамилию. Рота тянулась за командиром, и после череды боев на Куре за ней закрепилась репутация отчаянной. Надо ли было навести мост через реку под обстрелом противника, или совершить рейд в глубь немирной территории по балкам и ущельям до самого Казбека, Шурка легко брался за это и выходил сухим из воды.
Странное дело, но в частной жизни он оставался таким же растяпой. Михаил скоро понял, что бесшабашной удалью друг рассчитывался за свою повседневную робость, нерешительность, рассеянность и неловкость. Позднее Воронцов имел честь повстречать достойную матушку Христофорова сына и от всей души пожалел самого Христофора-отца. Ее чугунная длань не дотягивалась до отпрыска за Кавказский хребет, но тень по земле лежала от столицы до центральной горной гряды. Не могло быть сомнений, если бы Шурка остался дома, он никогда не стал бы не только офицером, но и вообще ничем.
А так, за стеной черкесских сабель, флигель-адъютант благоденствовал. Вскоре двинулись через Восточную Грузию к Тифлису. Гремучая, многоводная Кура ревела, не замолкая ни днем, ни ночью. Войска брели по ее берегу, дурея от грохота. Приходилось удерживать пугливых коней, чтобы они не начали метаться и не скинули телеги в поток. Плохо шли пушки, продавливая прибрежный грунт. Но еще хуже приходилось, когда каменные откосы подступали к самой воде, сжимая русло. Тогда солдаты карабкались вверх по склону, искали извилистые, малопригодные для больших колонн дороги, протоптанные разве что ишаками. На веревках поднимали артиллерию, дико ржущих лошадей, снаряжение и провиант.
Удивительное зрелище ждало войска на марше возле Ахалциха. Стоял жаркий день, когда намоченный в реке платок высыхал за минуту. Уже издалека было заметно скопление народу. Множество голых людей сидели на берегу, а возле них на гальке или чуть выше по склону на кустах были развешены какие-то тряпки. При приближении вооруженных отрядов незнакомцы подались назад за камни, но не убежали, а стали с любопытством взирать на пришельцев. Видимо, русская форма их не пугала.
– Что это? – поразился Михаил.
– Должно, народец ихний, – отозвался седой унтер, поравнявшись с лошадью поручика.
– Отчего же они голые? – продолжал допытываться Воронцов.
– Должно, стирают, – без интереса сообщил ветеран, исполнявший при желторотом отце-командире роль няньки.
– Так чего не переоденутся? – К роте Михаила подскакал Шурка.
– Не во что, выше скородь, – зевнул унтер. – У каждого одна рубаха, а обычай таков, что не начинают стараться о приобретении новой, пока эту не износят до дыр. Я их, бездельников, знаю. – И старик строго погрозил голым пальцем. Те чуть пригнулись, но бежать не стали.
– Я чувствую себя Колумбом, – сказал Бенкендорф, привстав на стременах и приложив к глазу подзорную трубу.
Заслон голых миновали без эксцессов. Но гомонили и ржали потом не меньше часа. Шурка так возбудился, что пару раз слезал с коня и обливал голову водой. Не помогало.
– Я все рассмотрел, – бубнил он. – Которые постарше – отвратные кадушки. Но молоденькие – просто нимфы! На Тифлис!
В довершение ко всему Бенкендорф оказался еще и бабником. Он желал каждую встречную, запросто укладывал ее под себя и без сожаления расставался.
