Пленных прогнали мимо Покровской церкви, в которую стаскивали вещи из окрестных домов, превращая ее в казарму. Казначееву запомнился огромный розовый матрас, который четверо кавалеристов заталкивали внутрь, призывая на помощь Матку Боску Ченстоховску. Через порог Преображенского собора вели лошадей. Сразу за Знаменской церковью начиналось кладбище. Здесь пленным и велели сесть на землю. Люди повалились ничком на дорожках между оградами, а когда потянуло вечерним холодом, стали сползаться вместе, чтобы согреться. Центральная часть монастыря озарялась сполохами костров. Из узеньких окон братского корпуса лился яркий свет – благо свечей хватало. Слышались хмельные выкрики. Победители гуляли, хором распевая: «Шла Марыся с огорода!» Из ризницы протопал кавалерист, неся на руках целую груду серебряной посуды. Лежавший рядом с Казначеевым худенький ополченец, как оказалось, семинарист, процитировал из Ветхого Завета про Валтасара. Де питье из священных чаш не пошло тому в прок.
На парня зашикали. Ну и где суд Божий? Что-то не видно, чтобы ляхам мерещились по стенам угрожающие надписи! Семинарист тоненько вздохнул, спрятал в ладонях грязное лицо с первой мальчишеской бородкой и прошептал:
– Увидите.
Однако увидеть им довелось совсем иное. За утро оккупанты дрыхли долго – праздник удался. Казначеев посчитал, что сегодня он уже четвертые сутки без хлеба. Усталость притупляла голод. Но не жажду. Губы у всех потрескались, языки стали шершавыми, горячими и плохо умещались во рту. Роса, щедро облепившая траву и волосы, пришлась как нельзя кстати. Встав на колени, люди слизывали ее с чугунных столбиков оград и запотевших, как бутылка в погребе, гранитных надгробий. Если в первые дни нестерпимо хотелось мочиться, то теперь это делать было просто нечем.
Семинарист помер. Прямо ночью. Застыл, как птичка, с приклоненной к груди головой. Не иначе Бог помиловал парня. Оказалось не его одного. Оклемавшиеся к полудню поляки ходили по двору снулые, ища, чем бы опохмелиться. Пленные насилу добились от них разрешения убрать тела. Охранник ткнул пальцем в Казначеева и в какого-то драгунского капитана, жестом показав, куда нести трупы. Это была все та же куча справа от ворот, которую уже начали растаскивать собаки.
Сам монастырь оживал. Помаленьку незваные гости пришли в себя и занялись увлекательным делом: одни вытаскивали из собора иконы в тяжеленных серебряных окладах, разрубали их на части и делили добычу. Другие щипцами выдирали алмазы и изумруды из венцов, риз и напрестольных крестов. Изнутри храма слышались глухие удары кирок о камни, это в поисках драгоценностей вскрывались богатые усыпальницы под церковью. Вскоре к куче свежих покойников прибавились истлевшие кости, вышвырнутые из собственных могил.
Очень скоро выяснилось, что запасов еды в Москве почти нет. Французские фуражирные команды заглядывали даже в монастырь, но были прогнаны союзниками, которые сами подметали по сусекам последнюю муку пополам с пылью. Эйфория первого дня улетучилась. Грызть скатный жемчуг ляхи не могли, а все мало-мальски годившееся в пищу было либо конфисковано французскими отрядами, рыскавшими по городу, либо сгорело. Пожар так и не удалось потушить, целые слободы пылали, пропитав воздух стойким запахом гари. Черные хлопья долетали из-за стены и кружились по двору.
Между тем пленные роптали. И гул их голосов становился все громче. Правда, иные так ослабели, что уже не могли встать, но это не мешало им стенать и посылать проклятья:
– Накормите нас, или расстреляйте! Выберите что-то одно! – доносилось с монастырского кладбища.
Эти звуки в купе с недовольным ропотом собственных солдат в конец разозлили генерала Малаховского. С каждым днем буйная ватага соплеменников все меньше походила на воинское подразделение. Они огрызались, не слушали приказов и нагло отвечали страшим по званию. Когда на простенькую просьбу закрыть ворота, чтобы с улицы не забегали чужаки, полковник Вельсович услышал от лейтенанта Сабесского: «Срать я хотел на твои требования! Литвин поганый! Почему я должен тебе подчиняться? Наш род ведется от королей!» – стало ясно, что «золотая вольность» торжествует во всей красе.
Малаховский решил убить двух зайцев одним выстрелом. Во-первых, избавиться от пленных: все равно их нечем кормить. А во-вторых, акт устрашения, должен был подействовать и на своих, напомнив о дисциплине. Русские и сами мерли себе потихоньку, из сотни на кладбище ползало еще человек тридцать. Последних выгнали к кирпичной стене, где трупы, сваленные раньше, уже заметно смердели. Саша был даже рад, что все закончилось. Чего, спрашивается, тянули?
Взвод поляков выстроился напротив. В это время в так и не закрытых воротах появился всадник. Он был в драгунской форме, и Саша узнал мельком виденного на Арбате полковника Ожеро.
– Эй! Сюда мои ребята не заглядывали?! – крикнул он Малаховскому по-французски. – Поехали в эту сторону фуражирами! С ног сбился, не могу найти!
Генерал, вместо того чтобы вежливо отвязаться от француза, вскипел:
– Я пастух твоим фуражирам?! Проваливай!
– Э, э! Полегче! – рассердился Ожеро. – Какого дьявола? Я вас ничем не оскорбил! – он огляделся по сторонам. – А что это вы тут затеяли?
Худший вопрос из всех возможных. Следовало замять инцидент, но Малаховский полез на рожон.
– Чищу стойло! – рявкнул он. – Не вмешивайтесь, полковник! Езжайте своей дорогой!
Ожеро направил лошадь прямо на генерала.
– А у вас есть письменный приказ о расстреле пленных? Немедленно прекратите самоуправство! Дикарь!
– Проваливайте!!! – Рык Малаховского перешел в хрип. – Хуже будет!
– Я доложу о ваших действиях выше по начальству! Это нарушение устава!
Полковник развернул коня обратно к воротам, показывая намерение немедленно ехать жаловаться. Но тут нервы у Малаховского окончательно сдали, он выхватил пистолет и, не целясь, выпалил во всадника. Когда пороховой дым рассеялся, Саша увидел, что Ожеро висит на лошади, едва удерживая узду. Пуля попала ему в шею, кровь ручьем заливала белый форменный нагрудник. Полковник все же нашел в себе силы ударить лошадь в бока и ускакал прочь из монастыря. Далеко ли он уехал, неизвестно. Но поляки не стали его догонять.
Малаховский скомандовал: «Пли!» Грянул недружный выстрел, люди вокруг стали падать, и Казначеев, ощутив боль в плече, упал вместе со всеми. Их не добивали. Все равно сдохнут. Сам Саша думал так же и некоторое время лежал, ожидая, когда над его головой разверзнется небо. Постепенно он впал в забытье, больше от усталости и голода, чем от раны. Пришел в себя только ночью, потому что его укусили за ногу. Казначеев задрыгал сапогами и открыл глаза. Стая собак кружила вокруг расстрелянных, а одна вскочила ему на грудь и лизала кровавую дырку в плече.
Согнав ее, Саша не без труда выбрался из-под кучи тел. Собаки не стали нападать – вокруг хватало добычи, которая не дергалась и не ругалась. Стояла кромешная тьма. Монастырский двор не озарялся ни единым огоньком. Ворота были все так же открыты. Даже часовых на них не выставляли. Зачем? Бояться оккупантам было некого. Медленно, едва переставляя ноги, адъютант поплелся к выходу. Улица, еще более темная, чем монастырь, приняла его в свои холодные объятья.
