Вместе с отступавшими в беспорядке товарищами Фабр скатился в лощину, где копились раненые. Сюда сыпались неприятельские гранаты, добивавшие несчастных осколками. Кругом стояли лужи крови, среди которых в конвульсиях умирали люди и лошади. Стоны и вопли заглушали свист пролетавших над лощиной ядер. Фабру представилось, что он смотрит на какую-то невиданную прежде картину Босха: «Истребление рода людского» – ибо ни одного целого человека или животного тут не было.
Выехав из лощины, он наткнулся на стоявший в резерве Иркутский драгунский полк, вернее все, что от него осталось. Пятьдесят всадников во главе с обер-офицером. Остальных убило на месте. Драгуны застыли неподвижно во фрунте с обнаженными палашами под сильнейшим огнем. Тут проиграл сигнал к общей атаке, и они, развернув коней, поскакали вперед, обдав Фабра комьями земли. Дальше находились пехотинцы – Семеновский полк, который, не участвуя еще в деле, потерял от ядер до четырех сотен человек.
Прапорщики мальчишки Оленины затеяли со скуки перед фрунтом игру упавшим неприятельским ядром, стали перекидывать его друг другу, поддевая ногами. К ним присоединились еще несколько таких же молокососов. Алекс хотел одернуть их, как вдруг новое прилетевшее ядро ударило старшему Оленину в спину и разорвало его пополам. Не успел его брат сморгнуть, как следующее просвистело у него между плечом и головой, так сильно шарахнув парня воздушной волной, что он грянулся оземь, и его почли убитым. Позднее Фабр узнал, что несчастный выжил, но контузия оказалась настолько мощной, что он впал как бы в помешательство, а по прошествии времени в тихое слабоумие.
Солнце уже садилось, но огонь не прекращался. К ночи после жаркого боя русские изрядно потеснились. Остатки 6-го корпуса генерала Дохтурова, примыкавшие правым флангом к дороге на Москву, кое-как удерживались, но оконечность левого фланга была смята и отброшена назад, так что старый Можайский тракт остался открытым. Лишь павшая на поле тьма спасла войска от гибели, которой, никто не сомневался, миновать бы не удалось, продлись дело еще часа два. Всеми владело лихорадочное остервенение, сдаваться не думали – лучше лечь на месте под катком превосходящей силы. Эта храбрость обреченных владела и Фабром. Давно уже никто не знал, где его часть, где чей полк. Приставал к идущим в атаку, двигался и умирал вместе с ними. Возле орудий выбило всю прислугу, и места мертвых артиллеристов занимали пехотинцы, ополченцы, кто попало. Как они стреляли? Бог весть. Но стреляли же…
Никогда до и никогда после Алекс не чувствовал себя таким свободным – происхождение, прошлая жизнь, язык не имели над ним власти. Он дышал и двигался вместе с тысячами других, одушевленных как бы одним большим неосязаемым потоком, в котором его желания и мысли обретали смысл только потому, что сливались с чужими стремлениями. Вместе с Иркутскими драгунами остатки егерей и Фабра в их числе занесло на батарею Раевского, где его окликнул начальник Главного штаба Беннигсен. Только штабс-ротмистр стал поворачивать коня, как 12-фунтовое неприятельское ядро ударило его лошадь в грудь и, пробив скотину насквозь, задело всадника по левой ляжке, так что сорвало шмат мяса, оголив кость.
От удара Фабр потерял сознание. Посчитав мертвым, его отволокли сажени на две, где и оставили среди других трупов. Некоторое время он лежал в беспамятстве, а когда пришел в себя, не мог вспомнить, что произошло. Разорванная лошадь валялась в нескольких шагах от него. Раны Алекс не чувствовал и, лишь когда захотел встать, ощутил боль, точно прострелившую его ногу от пятки до бедра. Вскрик раненого привлек внимание Беннигсена, и тот приказал четверым солдатам вынести Фабра с поля сражения. Рядовые водрузили штабс-ротмистра на шинель и поволокли подальше от огня. Миновав опасное место, они положили раненого на землю. Фабр взмолился не оставлять его и дал им червонец, но трое уже ушли, бросив ружья. А четвертый, более совестливый, отыскал подводу без лошади, перенес в нее раненого и, взявшись за оглобли, выкатил на дорогу.
– Тут, барин, подберут, – ободрил он и, оставив свое ружье в телеге, тоже исчез.
Мимо ехал лекарь, которого Фабр окликнул, прося хотя бы перевязать. Тот, черный от усталости, плохо соображая, что делает, взял тряпку и перетянул ему ногу простым узлом. При этом добавив:
– Чего там, она тебе, брат, больше не понадобится.
По дороге валом валили люди. На подводу уселся какой-то раненый гренадерский поручик, совершенно хмельной. Он плюхнулся Фабру на ногу и пустился рассказывать о подвигах своего полка.
– Отлезь, а? – попросил Алекс.
На что гость возмутился, заявив, что он имеет на подводу такое же право, как и Фабр. После чего предложил выпить водки за здоровье своего полка. Чтобы отвязаться, Алекс хлебнул и снова потерял сознание. Когда он разлепил веки, поручика уже не было, вместо него рядом с телегой шел какой-то пехотный капитан, который, как оказалось, из милосердия примотал оглобли подводы к телеге, везшей других раненых, и она потихоньку потащилась к Москве. Капитан, не переставая, плакал, а Фабр был настолько слаб и пьян из-за гренадерской водки, что не мог слова молвить. Однако пехотинец без всяких вопросов рассказал ему свое горе, хотя такого горя вокруг было – лопатой греби. Оказалось, фамилия его Шавич, он командовал пионерной ротой и был прикомандирован к батарее Раевского, где встретил двух младших братьев, с которыми до того не виделся восемь лет, поскольку прежде их полк стоял в Финляндии. Только вечер 25-го они провели вместе, а на другой день обоих у него на глазах разорвало ядрами.
– Так-то, Вася, – сказал Фабру пионерный капитан и зашагал вперед. А Алекс снова впал в беспамятство.
Быстро смеркалось. Темнота кричала и выла. Никакого отдыха она принести не могла. Стонали и в голос вопили от боли раненые, окликали друг друга в темноте живые, ища, но не доискиваясь своих. Многие полки перестали существовать, и солдаты сбредались с разных сторон, подсоединяясь к тем, где оставалось по сотне человек под начальством прапорщика. Вся Можайская дорога была покрыта умирающими. Люди ползли, не бросая ружей, без рук, без ног, но с карабинами, подбирая у мертвых товарищей патронные сумки. Ночь была по-осеннему холодной. Те, кому повезло добрести до соседних селений, зарывались от стужи в солому и в ней умирали. Фабр видел, как подвода с одними ранеными взяла чуть правее запруженной дороги и переехала кучу соломы в овражке, под которой оказались люди. Последних почти всех задавило. Оставшихся взяли на телегу.
По тракту лошади тянули орудия. Погонщиков не хватало. Они шли далеко впереди и позади, а умные животные шагали друг за другом. Раненые выползали на дорогу в надежде, что их подберут, и попадали под колеса лафетов. Алекс запомнил солдата, лежавшего в канаве, у которого голова уже была высунута на бровку и тут раздавлена колесом батарейной мортиры. Был ли он уже мертв, когда его мозг размазало по сухой глине тракта? Оставалось только гадать.
Перед сражением хвастались, что московский генерал-губернатор Ростопчин заготовил много подвод для раненых. Но их не достало и на десятую часть. Те же, кто все-таки попал в столицу, вскоре погибли в огне пожара, не имея сил вылезти из пустых домов. Многие так и остались на поле, которое неприятель, захватив Первопрестольную, и не думал прибирать. Уже через несколько дней поднялся нестерпимый смрад, а несчастные, не зная, куда им идти, питались сухарями из ранцев убитых, задыхались среди трупов и отбивались от волков, мигом явившихся из окрестных лесов поживиться истлевающей кониной и человечиной.
