– Господине, господине, беги скорей! – закричал с ужасом мальчик, прячась за кустом орешника.
– Скажи отроку, пусть не кричит, словно Див на дереве, небось вашу репу не отниму.
Высокий муж вышел к крайнему дому брошенной деревни. Коричневое корзно5, порванное по краям, крепилось на плече затейливой и красивой фибулой6, так что было непонятно, зачем она на таком потрепанном одеянии. У этого мужа были светлые глаза, а в них -черный сгусток боли.
Давно мальчик так хорошо не ел. Его накормили не только репой и хлебом, но гость дал ему соли. Мальчик сразу уснул под большой разлапистой елью и, засыпая, слышал, как чудный муж в коричневом корзно с блестящей фибулой на плече и старик тихо говорили. Давно он так не спал. В его сне было тепло и муж в коричневом корзно. А потом:
Свист зверин встал…
Телеги кричат, как лебеди.
Все дальше… Куда он уходит?
зачем он уходит, страшно мне, зачем он уходит?
А старик говорил высокому мужу
– Сказано было: «Море станет кровью. Как сгоревший свиток свернется небо». Что думаешь ты?
– Это нельзя пережить, это нельзя забыть.
Земля жжет ноги, травы слепнут, даже камни научатся кричать, а у меня на устах нет ни слова, ни крика, – ответил муж в коричневом корзно.
Старик покачал головой. Он все время сдерживался при мальчике и теперь слова выходили из него, словно помимо воли.
– Разрушено все на нашей земле: церкви божии, грады… Где дружины смелые, мастера дивные? А красота светлая? Черна земля костьми посеяна.
От крайней разрушенной избы потянуло запахом гари.
Что нам делать, куда нам идти после гибели мира?
Среди пепла, во тьме… Где путь человеку?
Темный лес кругом шумел. Обросшие мхом ели медленно качали лапами. И вдруг…
– Ты вздрогнул? Разве что-то еще нас может напугать?
Страстно и горько кричала птица над землей, погруженной во мрак. Старик испуганно посмотрел на мальчика, но тот крепко спал под пушистой елью.
– Свежо. Отдал бы я свой плащ мальчику, раз он верит, что надо куда-то идти… да только это корзно последнее, что мне дорого и что осталось.
– Ну, ты еще несешь с собой может быть и нечто более ценное, – старик указал на прикрепленный к поясу мужа мешочек с писалом и берестой.
– Вряд ли это мне еще пригодится. Так ты, мастер, знаешь, куда идти?
– Мальчонку я этого встретил, один он в их деревне остался. Дрожал-то как. Не осталось там ни стонущего, ни плачущего, ни отца о детях, ни детей о матери, все купно (вместе) лежали, едину чашу смертную испили7. И только он один… и вдруг, увидев меня, узнал. И стал говорить про моего изукрашенного зверя. Я придумал ему тогда, что пойдем мы, найдем князя, еще будут строить храмы и сделаем таких же, новых. И пока я говорил, вижу – в глазах у него уже будто не пепелище, и он моим словам-то верит. И с тех пор мы идем, по дороге вдаль, чрез поля и веси. И ты иди, прошу тебя.
Дорога дальняя через поля и веси.
– Разве могу я вернуться к тому, что было раньше?
– Прошу тебя. Я ведь знаю, что за чудный ты муж.
– Кто мы теперь, что мы, куда нам идти? Возьми, старик, для мальчонки. У меня вот тут рубаха есть тонкого сукна, соль и хлебец, хоть и засохший.
Поутру они распрощались, и высокий муж в коричневом корзно долго стоял, смотря им вслед.
Целый день провел он на пепелище в том месте, где у деревни была пристань.
А вечером он тоже пошел.
И он шел.
Темной ночью, далекой и длинной дорогой. Идешь и идешь, и нету иного. Идти и идти.
Она шла. Где путь человеческий? И она шла. И вдруг услышала смех. Спрятавшись за сосной, увидела ожерелье Игруньи в руках у чужеземного воина.
– Уж я не знаю, сколько их было. Но когда я пришел, она была уже мертвой. А жаль. Кожа у нее нежная. Я думаю, она жрица.
– Царь приказал приводить их жриц и принцесс в Кносс, тебе б за нее дали подарок получше ожерелья, что ты сорвал с ее шеи.
– И то. Жаль. Ты знаешь моих солдат. Я хорошо ей зажал рот, чтобы другие не слышали. И затолкал ее в эту странную комнату внизу, в это святилище.
– Они почему-то очень не любят там. У меня тоже была такая.
– Мы не цари. Не все равно где. Нет у нас мягких постелей.
Смех их визжал в ушах.
– Да для нее было б лучше. Все лучше я один. Я хотел ее запрятать, чтобы другие не заметили. Но пока я бегал к кладовым…
– Продай мне это ожерелье. Ты должен мне за то вино.
– Оно стоит дороже.
– Тогда половину.
Когда они разорвали ожерелье, несколько бусин отлетело в сторону за деревья. Она подобрала и сжала в руке бусинку Игруньи. Смех визжал в ушах, бил судорогой по сердцу. Разве можно было увеличить еще страдание? Но эта новая боль проникла в нее. Много позже она познает мудрость, если больно, значит ты жива.
Жрец долго ждал ее в тот день. Она все не возвращалась. Тогда он задумчиво вошел в священную пещеру, и в глубине ее, за камнем, где были спрятаны пифосы и ритоны, взял самый маленький, дивно украшенный сосуд. Наполнил его до половины вином и, прижимая к груди, пошел извилистой тропой к Кноссу. Там, на полпути между священной рощей и дворцом, он нашел ее.
– Ты теперь часто уходишь из гор. Это радостно мне. Но все же должна ты быть осторожней. Я слышал, что ахейским воинам приказано хватать наших принцесс и жриц и приводить к их царю. Ты видела его?
– Да, видела, я узнала его.
– Кто бы мог подумать – тот друг Игруньи, смелый юноша, победитель быка. Он тогда засматривался на тебя. Ты бы была осторожней.
– Я узнала его.
Она повернулась и пошла прочь от дворца. Жрец терпеливо следовал за ней. Дойдя до развилки, от которой начиналась тайная тропа к священной роще, она остановилась и обернулась к жрецу.
– Почему ты так смотришь? Как будто чего-то ждешь от меня?
– Я заметил вчера, как ты подошла к дороге процессий, не побоявшись ахейских воинов. Ты что-то шептала. Я чую знаки земли, моря и солнца. Может быть, ты найдешь путь. Но как, я не знаю.
– Ты прав. Я иногда еще хочу увидеть свой путь и услышать слова на этом пути. Но, жрец, – она протянула ему бусину Игруньи – их швыряли на холодные камни, и те раскалялись от боли. Потом родятся дети, что будет в их крови? Как с этой болью совладать, разрушающей все. О боги, как жить? – Она прижала ладони к вискам. – Я не хочу помнить. Ничего.
Он стоял перед ней, опустив голову, седой старик, его волосы не были переплетены, на них не было светлого убора из перьев, на набедренной повязке не блестело золото. Но в лице его горела мучительная мысль и взгляд его был горьким, но не жалким. Глядя на него, она прошептала:
