Сфинкс улыбается над Невой.
Кружевные готические башни светились.
Они стояли на мосту.
Ее яркие губы улыбались.
Вспыхнув, заблистали фонари.
Он вспомнил.
И ее нестерпимо яркие губы все улыбались, его мутило от какой-то непонятной, бесконечной тоски. Будто и мокрые травы, и кусты, и все это имеет какую-то звенящую, ослепительно чудную цель, и разгадка, разгадка всего этого – вот в этих губах. Жар наполнял тесную келью, вспыхнув, заблистали тяжелые оклады икон… И когда он целовал эти пронзительные губы, то почувствовал освобожденье… Будто раздвинулись стены, и за ними – широкая и бесконечная вольная дорога.
И с ней случилось что-то дивное.
Где ты теперь, Предслава?
Но я помню. Средь пепелища, перед разрушенным храмом.
Он дотронулся до блестящей фибулы, она еле держалась на разорванном коричневом корзно. Ее подарок ему. Храм белел. Блестели купола, и отсюда, из-за реки, не было видно следов пожара. Лицо его заострилось, ноги кровоточили, но в глазах,устремленных на храм, было удивление. Казалось, он сам себе не верил. Он помнил не кровь, не смерть, совсем другое. Он вспомнил.
Она остановилась у дороги процессий и смотрела на гору Гюхту. Ее губы… прихотливо уложенные волосы вились по плечам. Обернулась и пошла к нему, и горящий язык пламени в Фестосе стоял перед глазами. Поднималась по ступеням процессий, а в душе было, как падали колонны под мечами ахейцев и на сбитые фрески на полу швыряли жриц. И горели болью под ногами ступени.
Он стоял и ждал.
– Царь, ты приказал привести их жриц и принцесс,
но эту… мы не могли найти. И вдруг она здесь. Прикажешь схватить ее?
Он только махнул рукой.
– Уходите все.
И стоял и ждал.
Принцесса в изгнании – все же принцесса? Или наложница… Она могла скрыться, убежать, но почему-то шла к нему.
Он стоял наверху и она поднималась. Остановилась ниже и смотрела в его глаза. И языки пламени… словно что-то еще хотела увидеть в этом жестком взгляде.
– Ты сама пришла? – он указал на палату, и она вошла с ним в тронный зал.
– Ты сама пришла. Почему? – Он встал, опершись на волнистую спинку трона. И в извивах цветов грифоны смотрели со стен.
Она стояла перед ним, также как раньше прихотливо была уложена прическа, и обнаженная грудь неровно вздымалась. И дивные фрески дышали еще на стенах. А в Фестосе их дев швыряли на горячие от крови плиты и окровавленными руками срывали платья, и падали стропила в зале, где весело и страстно смеялась раньше Игрунья.
– Царь, ты этот дворец не разрушишь?
Он молчал, и молчание было странно. Она не видела, что за его взглядом – жестокость, гибель, или еще что-то?
– Царь, я принцесса. Сойди по священным ступеням к тайне земли, и соверши омовенье. Перед тем, как тронуть меня, ты должен.
Он расхохотался.
– Перед тем, как взять тебя, я должен совершить омовенье? Перед девкой, что была подстилкой для пастухов и для иноземцев в Египте? Говорят, ты спала и с богом. Я хочу знать, какова на вкус была ему твоя кожа.
Ваши принцессы и жрицы – он схватил ее за руку и резко рванул к себе, – спали со всяким, – и жарко дышал.
– Когда я была принцессой, я могла быть с разными, – она пронзительно ярко смотрела ему в глаза, – и я была свободна, – тонкие ее ноздри вздрагивали.
– Я возьму тебя здесь, в вашем священном зале, у трона, – он чувствовал ее дрожь (она по-женски боится), но и иное… Ее неуместные речи его разжигали.
– Ты уже не принцесса. Но ладно, иди, – схватив ее, прижав к себе до боли, он все говорил. – У меня есть царица и другие девы. Сотни юных и прекрасных. Ты же уже не так молода. Давно это было. Но я хочу, чтобы ты сама моей стала.
И вдруг ослаблено разжал руки. Она тихо шепнула:
– Поцелуй меня.
– Целовать тебя? Твое дыханье отравлено ядом.
Она не думала, что может еще плакать, но ее ресницы стали мокрыми.
– Дело женщин обижаться, – проговорил он.
Это была странная ночь. Не такая, как в криках боли насилуемых жриц… Он швырнул ее на пол. И вдруг отпустил, и тогда она дотронулась до его лица.
Эта горькая ночь. Зачем ты к нему приходила? Ты нужна ему как рабыня… лишь твое сопротивление его разжигает. Тот юный поцелуй у берега моря… Но его сильные руки неужели только смерть принесут их прекрасному миру?
Он взял ее жестоко и просто, и даже не поцеловал. Но потом обнял горячими руками. И ей вдруг привиделись высокие храмы. А утром на холодном полу рядом с ней лежали лилии. Там, где ее как рабыню взял этот царь убийц. Где она раньше была счастлива, а Игрунья осыпала цветами юного воина, победителя быка.
И встав от каменного ложа позора и страсти, она взяла лилии и пошла к ступеням дороги процессий.
Смирись, ты пленница, твоя судьба…
И растаял вкус тех поцелуев в песках Египта.
И горьких здесь, у моря на Крите.
И век пройдет,
И еще век,
И тысячи лет.
Ветер шелестел.
Та боль как твоя безмерна.
Когда это будет? Шаги. Здесь проходят века. Она вновь видела: люди были разными. И ветерок от длинных одежд троянок.
И вдруг услышала: что за странная музыка, долгая и чистая. И по белым плитам шаги длинноодежных троянок. Кто так страшно кричит, или показалось? Нет, там, на скале… Не кричит, это почти шепот. Хрупкая девушка прижала тонкие руки к груди и потом их протянула. Тяжелые косы спадали по длинному платью, волочившемуся по земле. Глаза ее… Девушка вдруг медленно сняла с головы драгоценную повязку, отбросила ее в сторону, на траву… И пышные волосы упали на плечи. Хотелось услышать ее слова, но слышалось только то, что кричали ей другие люди:
– Любимая богом, зачем Аполлона зовешь среди горя, Кассандра? Как хорошо, о завтрашний день, что ты сокрыт от очей. И лучше не знать, там счастье иль горе. Тогда можно ждать… Не нужно нам это.
Не понимая, кто это, узнала ее взгляд. В нем была та же боль, что у нее. И еще что-то. Кто ты – наложница, принцесса? Что ты хочешь сказать?
Девушка вновь протянула руки, и тогда послышался ее голос:
– Нам не дано остановить, хочется крикнуть, остановить, но…
И слова ударом ножа вошли в сердце. Предчувствие извечной и самой страшной боли.
– Я жить сыта…
О смертных участь жалкая! Их счастие
Как тень. Страданье? Как чертеж с доски
Смывает губка, – так сотрутся все дела.
Грустней, чем дар вещуньи, это знание9.
