Замечательного я в этом, между прочим, ничего не вижу. Особенно при привычке Александра Владимировича делать свои записи от руки в одном экземпляре, а не на компьютере.
– Это уж точно.
– Как ты думаешь, к чему это он все говорил?
Анна пожала плечами.
– Не знаю. Мне он, например, несколько раз повторил, что хочет, чтобы мы ездили все вместе. Особенно после твоей поездки в Градонеж. Ты ведь нам всего не рассказывал. Послушаешь тебя и невольно думаешь: «Что за милый городок, просто Третий Китеж какой-то». Такое ощущение, что ты себя уговариваешь, что тебе в Градонеж хочется не меньше, чем в Египет.
– Может быть. Мне там было очень интересно.
– Мы же вроде запланировали экспедицию в Градонеж в будущем году. Знаешь, что мне пришло в голову? Может быть с тобой происходит что-то похожее на роман Коэльо. Он же из маленького рассказа Борхеса сделал своего «Алхимика». Там пастуху снится, что под пирамидами в Египте клад. Но, когда он туда добирается, оказывается, что клад в его родном селении, где сон приснился. Но ведь иначе бы он не увидел пирамид. Вот и ты, возможно, там узнаешь что-то важное. Надо добраться до пирамил, чтобы найти что-то в Градонеже.
Во время их разговора Анна листала Платона, отпивая маленькими глотками красное вино. Вдруг она поставила бокал на стол и спросила:
– Глеб, а что ты мне принес? Захватил бы два тома. Тут нет конца.
– Не мог же я тащить все сразу. Либо Платон, либо сборник.
– Ах нет, извини, ты не виноват, в примечаниях написано, что диалог «Критий» обрывается на самом интересном месте, может быть из-за смерти Платона.
А ведь правда, на самом интересном и таинственном месте, – Анна отхлебнула вина (красного, словно кровь быка, что стекала по стелле с письменами атлантов, как вдруг почему-то представилось Глебу). Анна продолжала – на том месте, когда боги собрались на совет, чтобы покарать жителей Атлантиды. И неясно, за что они их все-таки? А самих слов богов нет: тут все и обрывается. Перед этим, правда, есть высказывание Платона, но тоже какое-то не очень понятное. Ты смотри, как он их обругал. За что? Такое радостное и светлое искусство, – и Анна прочитала: «…они оказались не в состоянии долее выносить свое богатство и утратили благопристойность. Для того, кто умеет видеть, они являли собой постыдное зрелище, ибо промотали самую прекрасную из своих ценностей: но неспособным усмотреть, в чем состоит истинно счастливая жизнь, они казались прекраснее и счастливее всего как раз тогда, когда в них кипела безудержная жадность.
И вот Зевс (бог богов), блюдущий законы… помыслил о славном роде, впавшем в столь жалкую развращенность, и решил наложить на него кару».
– За что он их так? Нечестие? Неужели, действительно, люди создавшие такое дивное искусство…
– Ты что, Платона не знаешь? – заметил Глеб. – Он многое подгонял под свои теоретические и философские построения. Он и поэтов (Гомера с Эсхилом) хотел изгнать из своего идеального государства. Неизвестно, как все это было на самом деле.
А Анна перевела взгляд на репродукцию фрески с летящей ласточкой, привезенную для нее с Крита Александром Владимировичем, и повторила:
– За что их все-таки?
Неужели они так о нас вспомнят?
За что?
Ее тревожные глаза были устремлены мимо жреца вдаль, туда, к горе Гюхте.
– Неужели не дойдет до них даже память?
За что рок покарал нас и боги? За нечестие?
Они могут нас забыть. Страшнее смерти забвенье.
Почему это с нами случилось? Скажи, мы прогневали богов? И каких богов или бога? Чем? Пойдем, жрец, выйдем к шумящему морю и ты мне скажешь.
– Что ты хочешь спросить?
– Ты что-то не договариваешь. Почему вы не дали мне посвящения в жрицы?
– Светлая жрица, нам звезды открыли – не надо тебе посвященья. Теперь ты видишь, что это правда. Открылось тебе то, что нам неизвестно.
– Вы научили меня светлым тайнам цветов и моря, но темные боги и богини… Разве вы рассказали мне? Что там было? И еще… одно. Ты помнишь? Здесь…
– Все уже разрушено, и это тоже. Разные жрецы были в наших храмах. Радость не смогла бы жить в нас, если б они были главным… Мы их изгнали.
– Да, но ты помнишь? Здесь. Эта страстная, горькая песня. Эта древняя песня из мрака.
Жрец кивнул.
– Слова ее непонятны. Она слышится здесь в шуме моря. Ее пели иногда наши девы. Те таинства… – жрец долго смотрел на Гелию. – Что ты знаешь о ней?
– Только преданье. В ней поется о девушке с серебряной лентой. Она не хочет быть жертвой. И ее тоже поглотит забвенье?
– Это горькая, темная песня. Кто знает, откуда она. В ней говорится о древних храмах, где к небу восходят ступени. Но я не хочу верить, что таких жертв требуют боги. Разве им нужны не цветы, гимны, песни?
– Это правда. Разве такие жертвы приносят богам? Он когда-нибудь запретит кровавые жертвы.
– Кто он?
– Я не знаю. То будут иные храмы и бог иной.
И тогда жрец спросил:
– Если ты видела их храмы, скажи, ты видела и их бога?
– Это так далеко, так далеко впереди… Он иной, не как наши или в Египте. Он страдал, как Озирис, нет страшнее – как человек.
За муку горячей крови его
И великое сострадание…
Ему не нужны кровавые жертвы, но люди… Им дверь открылась в ту, другую любовь. Смогут ее понять и будет их путь светел.
Века пройдут и будут другие храмы, а зло…
Такие высокие храмы, – она схватила жреца за руку, – костры горят перед ними. Жрец, зачем это будет?
Сквозь костры и ночи мы идем к свету. Наши свитки горят, наши мысли живут. Где ты, странник?
Любовь и свет тихий красоты. Дверь открыта.
Она вошла по колено в волны. Пышная юбка намокла. Она опустила руки в пену, и лицо окатили брызги.
Вы правы, что не дали мне посвященья.
Тот ужас и тот свет.
Красота и свет тихий любви.
– Дай мне дойти до твоего святилища. Где оно? Я изведала силу зла. Теперь хочу увидеть силу добра. Я посылаю благословение сквозь века.
Куда мне идти? Я хочу их увидеть.
О гора Гюхта, о море. Жрец, ведь они же о нас не вспомнят. Ведь все засыпется песком и пеплом.
– О чем ты?
– Неужели не дойдет до них даже память. Как в той древней песне.
– О чем ты?
Море шумело у ног Гелии неистово, горько, страстно.
– Я хочу знать как они о нас вспомнят, – море окатило ее волной. – Ты слышишь?
– Шум волн.
