– Я знаю, что за чудный ты муж. Послушай меня, – и он указал на маленького монашка, – когда горел наш собор, многие пытались спасти оклады многоценные и каменья, а Евлампий11, несмотря на свой малый рост и слабые силы, унес иное. Он даже не взял с собой хлеба. В пути претерпел он и голод, и хлад, но не бросил его – и чистый пергамент до сих пор у него в келье.
– И ты дал бы написать на чудесно спасенный пергамент мои грешные речи?
– Он – его, ему и решать. Поживи с нами, коли любы тебе мы и место сие. У нас хороши рассветы. А потом и решишь, добро ли то, что надумал.
Муж в коричневом корзно молча помогал в лесных трудах тщедушному Евлампию. Ему не хотелось говорить, но трудно было не отвечать кроткому монашку, так смотревшему на него. И встречая этот ждущий взгляд, он разговаривал с Евлампием по вечерам, сидя на берегу озера. Его молчанье, вскормленное на жестокости зла, охватившего мир, разбивалось об эту неизъяснимую, неожиданную кротость тихого монашка.
– Смотри.
Над черными елями догорал закат, неистово и яростно. Муж в коричневом корзно так и впился в него глазами. И в его растворенном до дна сердце острием пульсировала боль.
Цветы пахли на лугах. Кровью напоили землю. За дальним морем…
– Тихо у нас озерцо лесное плескалось. А я пою о море, о многошумящих волнах. О пене соленой и ясных звездах. Словно ветром морским повеет в сердце.
– О чем ты, Евлампий?
– Я слышал эту песню далеко отсюда, там, за Сурожем и Афоном, в землях греков, где всегда тепло, как у нас весной. На, выпей, я сделал для тебя этот настой из весенних трав.
– Почему ты так заботишься обо мне, Евлампий, я не болен.
– Прошу тебя, выпей. А я расскажу тебе о своих путях, ты ведь любишь об этом слушать.
Настой был нежным и горьким, он таял на губах, как первый поцелуй.
– И я сказал себе: прощай, Русь, с твоей нежно-тоскливой болью, мой путь далек, я хочу увидеть море… И я приехал в древний Сурож, где тихо плещется море, пахнут горные травы и можжевельник..
И я подумал, как блики солнца играют на скалах, так приходит к людям светлая песня.
– Спасибо тебе, Евлампий. Я просил у бога забвенья, и вот я здесь. Почему ты так на меня смотришь?
– Ты сказал – забвенья? Ты хочешь забвения? Разве ты знаешь, что это такое? Послушай, мне не дано дара слова. Но я тот, кто его услышит. И мне легко сделать, чтобы его слышали другие. Я буду переписывать.
– Слова умерли во мне. И тебя, и меня никто не вспомнит.
– Я раньше тоже так думал. Все знают, как ты был обижен, когда князь изгнал тебя за ту песню. А теперь вот уже нет князя, все погибли на поле брани.
Люди идут в открытую Господом дверь уже тысячу лет… И что же?
Я видел, как горел собор тогда, и книги.
– Послушай, тебе Бог дал слово и судьбу…
– Слово и судьбу? Как ты это сказал? Словно в древних писаньях.
– Разве слово не судьба? Я запишу твои слова, и перепишу еще раз и отнесу в другой монастырь. А потом, я знаю, купцы едут в Новгород, я отдам и им.
Муж в коричневом корзно с удивлением смотрел на Евлампия.
– Ты будешь их переписывать и они будут снова гореть?
– А я еще раз перепишу. Все не сгорят. Наши свитки горят, наши песни живут. Что скажешь ты, странник?
– Я скажу:
Горе текло рекой черной по земле русской. Травы никли…
Это нельзя пережить, это нельзя забыть.
Я хочу побыть один, Евлампий.
Мы тогда жили в палатке на берегу маленького лесного озера. Поездка казалась неудачной, так как небо надолго заволокло тоскливыми облаками. И вдруг перед отъездом я увидел на нем розовую полоску. Я подошел к озеру, и в самом деле внизу тучи приоткрылись, и оно зазолотилось на темно-синих волнах красноватым отблеском дорожки. Я сел на нос лодки, солнце появилось так спокойно, будто хотело что-то сказать. Мне почему-то захотелось встать, слова приходили на ум из какой-то таинственной глубины памяти:
Дай мне узнать силу древнюю,
Силу великого откровенья.
Оно было всего минуты три, потом исчезло. Сколько всего пережил в своей жизни, и вдруг в какой-то момент понимаешь, что с тобой говорят, или что тебе дано увидеть, услышать.
Он сидел на берегу озера.
Вначале она встрепенулась, блеснула в небо.
Гулко и протяжно загудел колокол.
Он долго следил глазами ее полет,
А потом подумал, так оно и приходит.
Тихо и нежно шумели высокие травы. Евлампий робко сел рядом с ним и прошептал:
– Я, словно птенца в ладони, песню теплую взял.
– Зачем ты повторяешь мне мои прежние речи? Это было давно.
Евлампий виновато и ясно смотрел на него.
– Прости, если я тебе докучаю. Но ведь ты и меня наделил словом и судьбой. А красота излечит и душу и тело. Это тоже ты говорил.
И он вдруг подумал – все дело в том, что глаза Евлампия похожи на тихую прозрачную волну у ног. Это через него прорастали травы весной и он носил в себе никогда не разгаданную чистоту озер и крики птиц.
И он швырнул боль. И она стала черной, потом раскрылась, как яркий красный цветок. Там, где она упала, земля была мокрой, поднялись высокие травы.
– Евлампий, ты помнишь эти песни, что слышал в дальних краях за Афоном?
Монашек радостно кивнул:
– Если ты позволишь, я пропою тебе их. Это слова от Омира12.
Соловей звенел в кустах. Все было тихо и просто. И радость казалась возможной.
Всю теплую весеннюю ночь читал монашек нараспев спокойные и светлые строки, радуясь, что муж в коричневом корзно так задумчиво слушает его. И сквозь грязь, боль, поруганность всего и вся вдруг проступала красота.
Тихое озерцо плескалось у их ног.
– Смотри, рассвет.
– Да, встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос.
Эос – что наша заря-зарница.
– Как ты сказал? Повтори.
– Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос.
Муж в коричневом корзно вдруг поднялся и пошел вдоль озера. Там, где из него журча вытекала речка, он остановился, встал на колени. Травы высокие и влажные. Он опустил в них руки. Это нельзя пережить,
Это нельзя понять,
Но это можно спеть.
Трава шумела. И с той страстью, с которой создается на земле все высокое от пирамид до песен, он зашептал:
И вот вернулся я к тебе,
Прости, о слово.
По тропам рыскал я ночным
