Потом иноземец уезжает на Крит, и в минуту боли и скорби вспоминает ту песню, и учатся ей у него девушки на Крите. Но, впрочем, это другая линия повествования, которая остается незавершенной.
И век прошел,
И еще век,
И тысячи лет.
И по выбитым в скалах ступеням поднимается человек.
Я поднимался по черным ступеням. Я долго лежал. Боль как будто бы снилась.
Мне казалось в тяжелом бреду, что я какой-то мечущийся комочек нервов, который вся вселенная жжет и бьет своими вихрями, камнями, холодом, дождем… всем, что есть в ней.
И я живу, потому что я – чувство, последнее чувство жизни. Боль. Мне было невыносимо.
И вдруг в какой-то момент я вспомнил… И встал.
Я снова шел по черным ступеням, оставляя своими ногами в язвах кровь и гной. Я шел… Я… шел. Я уже не проклинал.
Внизу безбрежная темнота расползалась по пустыне. И что-то неясное, как призрак, даже не светилось, а мерцало слабо в ней вдали. То ли свет каравана, костра… Может, мне казалось… тень ночи захватила ее пустую безбрежность.
Но понял я,
рассвет придет,
рассвет приходит,
Он извечен.
И спокойно шел вдаль.
И век прошел,
И тысячи лет, и кажется непонятным, почему люди не найдут путь добра.
Однажды кто-то захотел создать такой камень, чтобы никто его не разрушил, и мог бы он защитить мир от тьмы. И столько страстного желания было вложено в камень силой маленьких людей, чей век, что день… Мастер высекал камень, потому что Будда должен быть огромен, так огромен, чтобы никто не смог его разбить. Потому что думал, добро и созидание сильнее смерти. И веками никто не смел тронуть статую.
И век прошел,
И еще век,
И тысячи лет.
И стоя на дороге процессий Гелия увидела, как падают, взорванные, тысячелетние статуи Будды. Люди за полтора века научились уничтожать то, что было бессмертным перед временем. В их руках появилась жуткая сила разрушения. Значит должна быть сила созидания больше этой силы?
И ей все слышится страстная горькая песня.
Как все это было?
Я не хочу жертвой быть принесенной.
Поднимитесь.
Плач о девушке с серебряной лентой,
ты разве не понимаешь?
Ты не понимаешь?
И швырнула ленту.
Что это?
Кинула в мир, звонко звеня, она покатилась сквозь время.
Звук арфы из гробницы вздрогнул и замер.
Он долго лежал, боль как будто бы снилась.
И встал.
Он поднимался по ступеням…
Плач о девушке с серебряной лентой звенел над дорогой процессий, и Гелия увидела, как падают огромные небоскребы.
И она поняла, что кто-то должен вернуть людям ту песню.
Язык наш слаб, а боль человеческая огромна.
Но мрак боится песен.
И вдруг Гелия услышала смех в термах Рима.
То ли мера зла исполнилась. Зло абсурдно, и в этом наша надежда.
Плач, песни, проклятие зла.
А потом услышала смех в термах Рима.
Кто-то неожиданно тронул Гелию за руку. Никто кроме жреца не смел раньше подходить к ней, когда она стояла так на ступенях дороги процессий. Человек же этот был неприметен, только ухмылка была у него наглой. Она видела его и раньше во дворце, часто входящим в покои царицы. Говорили, что он хотел стать царским предсказателем, но мешало ему то, что он из неведомых краев. Он называл себя дорийцем.
Кажется, он странно относился к ней, Гелии, хотя ведь о ее видениях, пророчествах мало кто знал, и люди не видели в них пользы.
Некоторые дорийца боялись. Жрец рассказывал, как дориец однажды пророчествовал о том, что будет разрушено не только все на Крите, но и крепости ахеян. Жрец тогда спрашивал ее, правда ли это, будет ли, а она отвечала:
– Это не удивительно, зло так легко напророчить людям. Эта сила проста и почти безымянна. Что он еще говорил?
– Что всех нас и ахеян забудут.
И вот теперь дориец стоял рядом с ней на дороге процессий, и она была уверена, он знал, что ее ждет гибель. Зачем он здесь?
Он посмотрел на нее и засмеялся. Смех его был тихим и угрожающим. И она поняла, что бывает два вида смеха, ибо, стоя здесь, она только что слышала освежающий смех в термах Рима. И еще она вдруг вспомнила, как купец жаловался, что нет известий от мудреца ахеян Нестора, и не понимал, почему.
– Так это все ты? – она смотрела на него с удивлением. – Зачем же ты пришел сюда сейчас?
– А что ты видишь, пророчица, над которой смеются, которой не верят?
Но она ответила даже ему правду:
– То, что далеко. Зло. И как будто добрый голос друга.
– И что он тебе сказал?
Она прошептала:
– Топор зла поднят. Поговори со своим убийцей. Отврати свой рок, измени свой фатум.
– Хорош совет, – и вдруг удивленно взглянул на нее, и взгляд его сделался жутким и в то же время будто испуганным.
– Какое убийство? Ведь ты не видишь того, что будет скоро. Откуда ты узнала?
– Издалека. Вот и говорю с тобою. Я посмотрела вдаль, и дальний друг мой рассказал, что у меня на пороге.
Так это ты? Я думала, зло безымянно, но у него есть имя. Но у меня нет времени, я сейчас не хочу искать ответ… где источник человеческого зла.
– Да, ты как будто отстранилась, как будто бы далека от того, что здесь происходит. Но ты нам мешаешь, мне мешаешь. Ты слаба, проклятие зла сильнее. Я не понимаю, что ты делаешь? Ты… – Он помолчал – Да, тебя убьют, и иного нет у тебя пути. Такова будет жертва. Но перед этим… скажи. Что ты знаешь, как ты это делаешь? Я думал, я смогу влиять на царя, и тогда, может быть,
страна ахеян не исчезнет. Но царь был слишком слаб. Зачем он поехал на Крит, это было ошибкой. Зачем эти фрески на стенах, песни? Я долго не мог понять, откуда все это. А ведь это ты.
– Я? – она удивилась. – У него есть царица, наложницы.
– Ты. Но не ты, и не этот бездарный ахеец Нестор – я изменю этот мир. Послушай мое пророчество, оно правдивей твоих предсказаний.
И он проговорил с мрачной убежденностью:
– Придут люди моей страны, имени их вы не знаете, несть им числа, и не будет ни стонущего, ни плачущего, ни критян, ни ахейцев.
Она печально улыбнулась.
– А дальше?
– Мы разрушим не только ваш игрушечный дворец, но и циклопические громады, неприступные твердыни ахейцев. Все забудется: ваши никчемные фрески, письмена.
