– А дальше?
– Это будет и ваша гибель, и ахейцев. Если б царь слушал меня! А впрочем, твой голос из будущего тебе помог. Теперь ты можешь подготовиться к смерти…
Но она будто не слышала последних слов и пристально смотрела на невысокого человечка.
– А дальше? Уничтожишь, сожжешь, разрушишь, а дальше?
– Дальше, дальше. Тебя убьют. Все разрушат. Ваш язык забудется.
Она покачала головой.
– Но не песни. Он родится. И будет петь свои песни.
– Таким песням не будет места. Кто бы он ни был, его убьют.
– Он спасется.
– О чем ты думаешь? Твоя смерть близка.
Она задумчиво покачала головой.
– Теперь я поняла: проклятие зла создают не боги, а люди. Так это ты?
Он засмеялся. Но она взглянула мимо него, за его спину, на гору Гюхту и услышала другой смех – освежающий смех в термах Рима.
– Ты слышишь, дориец?
Он вздрогнул со страхом, потому что, стоя здесь, рядом с ней, тоже услышал.
– Что же, раз так, надо спешить. Ты станешь красивой жертвой. Для царицы, – и он быстро ушел.
– Царица? – повторила Гелия. – Поговорить с убийцей?… Его не остановишь, дальний друг. Они сильнее, проклятие зла сильнее? – И снова услышала: римляне смеялись. Пар шел из терм.
– И он в самом деле так написал?
– А что скажешь ты, изысканный грек? Разве так уж мы плохи? Нерон, проскрипции15 – но мы смеемся.
Зло бездарно, и в этом наша надежда.
И бесплодно.
Ты слышишь, Гелия?
Тогда в гостинице я подумал, что смех над стихами Нерона, это то, что мне бы очень, фантастически хотелось послать, передать им в глубокую древность. Среди отрывочных записей Александра Владимировича мне особенно нравилась одна.
Стихи Нерона
«Смех слышался в термах Рима. Они шли между колоннами и смеялись.
– Самое веселое, что Нерон пишет стихи. Вы их читали?
Все так просто устроено в мире. Можно сжечь Рим, но это не поможет тебе создать стихи.
Так-то вот».
Гелия смотрела вслед дорийцу.
– Я говорила с ним… И я не могу остановить его. Дальний друг мой, но есть что-то, что ему не подвластно. Невероятный диалог перед убийством. Останови свой рок, отврати свой фатум.
И она пошла. Золотые серьги чуть дрожали и звенели, когда она поднималась по ступеням дороги процессий.
Я смотрел вслед высокому с накачанными бицепсами парню, отложив записи Александра Владимировича, которые пытался читать и в суете аэропорта. Народу было много, вылет задерживался. Высокий парень, похожий на охранника, отошел в сторону, и я остолбенел от удивленья. Тот человек, который стоял рядом с ним, мог бы жить только в пятизвездочных отелях. Куда девались его джинсы, дешевая футболка с египетскими иероглифами. Но не его костюм и пошловато огромный бриллиант на пальце особенно поразили меня. В облике Дмитрия Петровича изменилось не только это. Он тяжело опирался на палку, нога его была перебинтована, а через плечо свисала сумка Ингрид.
– Так это вы? – воскликнул я.
– Да, я. Хотя, наверное, лучше было бы поручить все нашему охраннику. Но мой экстрасенс, с которым мы давно работаем, говорил, что это так важно. Что-то там с пирамидой Джосера. Но как раз туда мы и не смогли за вами поехать. А в сумке ведь ничего не оказалось. Кстати, вы нашли то? Если вы, в отличие от вашего учителя, согласились бы сотрудничать с нами, у вас были бы такие прекрасные перспективы. Его-то я помню еще по старым временам, когда я был главным редактором известного издания. Он всегда вел себя неразумно.
Вот те на. Откуда только не берутся наши новые русские. Хотя Александр Владимирович, думаю, скорее предпочел бы иметь дело с каким-нибудь нефтяным магнатом. Кажется именно о редакторах советской эпохи у него какие-то особенно безрадостные воспоминания.
Странный у нас был разговор, вернее, монолог Дмитрия Петровича, так как я больше ошарашенно молчал. Я слушал этот вздор, эту осовремененную теорию разрушения, где было перемешано все: коммерция, мистика экстрасенсов, все эти «русизмы» XIX века от нигилистов и Нечаева, террористов («наше дело беспощадное, безжалостное разрушение») до неотеософских обществ, тут пахло и футуризмом и даже дорийцами (вкупе с готтами, гуннами и другими варварами). И еще какая-то дурацкая мысль о некоем тайном талисмане Шлимана. Он считал нас к нему причастными: Александра Владимировича, Аню и меня. И хотя Дмитрий Петрович был безусловно опасен, в ту минуту он казался мне до бездарности жалким.
– И все же, для вас лучше было бы с нами сотрудничать, – он протянул мне визитку. Я сделал вид, что ее не заметил. Он усмехнулся, покачал головой.
– Не думайте, что это уже конец. Мы еще продолжим.
И тут я услышал смех. Смех слышался среди шума аэропорта. Я оглянулся и радостно пошел к ним, странное чувство опасности, посетившее меня на мгновенье, исчезло, когда я подошел к смеявшимся Олаву, Ингрид и Вацлаву.
– Глеб, как мы вам рады. То есть, я хочу сказать, мы рады не тому, что задерживается ваш рейс, а тому, что снова вас видим. У нас с Вацлавом появилась отличная мысль поехать на следующий год в путешествие вместе. Например, в Италию, Рим. Что вы об этом думаете, Глеб? У нас, кажется, получилась хорошая компания.
– Возможно, только сначала мы с моим шефом собирались в Дельфы в связи с нашей темой.
– А как без нас вы съездили на пирамиду Джосера? С вами там что-то произошло? – Вдруг спросила Ингрид.
И взглянув на Дмитрия Петровича, убедившись, что он отошел достаточно далеко, чтобы не слышать, я неожиданно сказал.
– Кажется, да. А что за женщину вы нарисовали мне на эскизе? Критянку?
– Так, фантазия. А ведь красиво? Золотые серьги, пышные платья. Как на фресках Крита.
Увидев ее снова с ее золотыми серьгами и голубым платьем у дороги процессий, седой воин говорил стражнику:
– Я еще раз попробую. Я хочу предупредить его, но он не хочет слушать и будто не понимает. А я ведь знаю его, он не может не чуять опасность. – И воин подошел к царю, задумчиво смотревшему на фрески, украшавшие стены.
– Эта твоя наложница… ее часто видят у дороги процессий. Ей все позволено. Это может стать последней каплей, многие этим недовольны. Ты не слушаешь, царь? Почему из-за нее ты так рискуешь? Ты что, любишь ее?
– А она меня? – спросил царь и рассмеялся. И смех этот прозвучал в зале так, что все воины смолкли. Так он был непонятен, как и вопрос о любви критянки.
Пусть погибнет великая Троя,
Пусть погибнет прекрасный остров,
И века пройдут, и тысячи лет
