Неудивительно, что об истинной природе экспериментальной системы правления Диоклетиана было множество споров. Тетрархия была так необычна для своего времени, что современники и близкие потомки тоже расходились между собой в понимании этого феномена. Лактанций, настроенный враждебно, полагал, что это было в более или менее прямом смысле буквальное деление империи на четыре части: к примеру, он заключает, что армии и прочие атрибуты власти просто-напросто умножались в четыре раза — однако нам известно, что это не так (в противном случае состав регулярной армии превысил бы миллион человек, которые ни в каком случае не смогла бы прокормить римская экономика).
[113] Виктор, прославлявший Диоклетиана, но писавший на полвека позже и на основании недостоверных источников, заключал, что существовало точное разделение юрисдикций, поскольку в его время империя была четко поделена на четыре большие префектуры, составленные примерно на основании старых границ тетрархии.
[114] Другие писатели IV века, жившие в то время, когда империя и ее армия были территориально поделены между родичами императора, подобным же образом предполагали, что первоначальная тетрархия была устроена аналогичным образом. Однако есть основания предполагать, что Диоклетиан не ставил подобных строгих границ и, возможно, не имел намерения закладывать основу для стабильного территориального деления. Некоторые современные авторы мельком предполагают, что тетрархия представляла собой четко сформированную формальную структуру, которую Диоклетиан утвердил в 295 году и которая заранее устанавливала, что два старших правителя уступят свои троны младшим. Другие увидели в тетрархии военную хунту, возникшую в период военного кризиса и призванную разрешить двойной кризис в Британии и на Востоке: когда же положение в империи наладится, отношения внутри этой четверки станут ухудшаться, пока наконец августы не удалятся от власти, законным и мирным путем открыв путь амбициям цезарей. (В повествовании Лактанция Галерий вынуждает старого и больного Диоклетиана отказаться от власти, угрожая вооруженным переворотом.)
Нам нет нужды полагаться исключительно на домыслы. У нас есть доказательство, что Диоклетиан по меньшей мере обдумывал возможность отхода от власти — огромный дворец в Сплите, строительство которого должно было начаться задолго до того, как в нем поселился бывший император; так что в этом пункте Лактанций попросту неправ. Даже если в 295 году не было речи о выходе в отставку, из дальнейших событий ясно, что к моменту действительного отхода Диоклетиана от дел, в 305 году, это уже была неотъемлемая часть новой системы. К тому же времени коллегиальное правление четверки было признано разумным, несмотря на то, что изначально она была скорее ситуативным решением: и Констанций, и Галерий подтвердили, что им нужны два подчиненных правителя, цезаря — оставалось лишь найти подходящие кандидатуры.
[115] Абсолютно несостоятельно наивное предположение, что Диоклетиан мог каким-то образом составить схему подобной структуры и добиться ее принятия в 295 году: политическая ситуация предыдущих лет не оставляла возможности для подобных упорядоченных согласований. Положение в империи, которое потребовало организации тетрархии, диктовало, что Диоклетиан не может с легкостью принудить соправителей следовать своей воле, если бы они захотели освободиться от своих обязательств. Прочность союза должна была обеспечить их взаимозависимость и умелое распределение интересов.
Первичные цели Диоклетиана уже были обозначены. В эпоху господства армии он мог полагаться скорее на свою прозорливость и организационные способности, нежели на талант полководца. Все его правление подтверждает, что он был вполне готов предоставить другим заниматься большей частью военных действий и получать положенную долю славы и лавров, при условии, что именно он высказывал решающее слово в вопросах мира и войны и определял форму и условия мирного договора. Он всегда умел делать уступки в малом, при этом оставляя за собой самое важное; умение показать себя добряком, которым владел Диоклетиан, было присуще весьма немногим императорам. Двое цезарей, отнюдь не глупцы, признавали себя подчиненными - правителями-солдатами. А раз главная цель солдата — слава, они получали ее вдосталь. Поскольку подданные признавали власть императора, и поскольку и носители власти, и сторонние наблюдатели в равной степени чувствительны к титулам, пусть народ считает четырех соправителей почти равными друг другу. Если же народ желал видеть единого верховного владыку, отца остальной троицы, тогда эта роль автоматически доставалась Диоклетиану — в тех случаях, когда это было необходимо.
Чаще всего звучит тема братства и единства тетрархов — вплоть до изображений четырех равных фигур в скульптурах и на монетах. Автор «Истории августов» (Historia Augusta) выражает общепринятую официальную картину не хуже прочих:
...боги дали нам государями Диоклетиана и Максимиана, присоединив к столь великим мужам Галерия и Констанция, из которых один был рожден для того, чтобы смыть пятно позора, полученное нами вследствие пленения Валериана, а другой — чтобы вернуть Галлию под власть римских законов. Эти четверо государей всего мира — храбрые, мудрые, милостивые, очень благородные, одинаково мыслившие о государстве, относившиеся с чрезвычайным почтением к римскому сенату, умеренные, друзья народа, совершенно безупречные, почтенные, набожные — такие государи, каких мы всегда себе просили.
[116]
Здесь их гармония и условно представленные добродетели искусно перемешаны с полагающимся признанием их личных военных подвигов; прочие источники следуют той же схеме. Разительный контраст представляет официальная позиция власти два поколения спустя: цезарь Юлиан, единолично одержавший несколько крупных побед, оказался в столь подчиненном положении, что был вынужден стерпеть, когда вся слава досталась августу, правившему в Константинополе и не имевшему к этим сражениям никакого отношения. И если это так сильно задело столь философски относящегося к жизни человека как Юлиан, что мог почувствовать более приземленный военачальник? Диоклетиан не давал повода для подобных обид. При нем с 293 года все члены тетрархии делили между собой славу всех побед: каждый из тетрархов представлял собой воплощение нерушимого государства, единого перед лицом любого врага. Но самому победителю также доставались все положенные празднования, статуи и хвалебные речи. За исключением требований поддержания единства, ни у кого не должно было быть сомнений в авторстве всех военных заслуг.
Согласно Виктору, Констанций правил всеми территориями за Галльскими Альпами; Максимиан — Африкой и Италией; Галерий — Грецией и всеми дунайскими провинциями; Диоклетиану же достались Азия, Египет и Восток. Другие авторы оспаривают это деление. Хотя все четверо, когда не бывали в разъездах, жили в своих резиденциях, находившихся в соответствующем регионе (Трир, Медиолан, Фессалоники, Никомедия), набирали там войска и тщательнее следили именно за этими участками границы, у нас есть основания усомниться в существовании прочного географического деления власти тетрархов, которое возникло позднее, в IV веке. Диоклетиан не только воевал вместе с Галерием у себя на Востоке, но и пришел к нему на помощь на Дунае. Тетрархи набирали полевые армии из воинских частей по всей империи, обмениваясь ими друг с другом. Сам Диоклетиан несколько раз побывал в провинциях на Дунае, выпустив в это время несколько эдиктов, и отпраздновал десятилетие своего правления, деценналии, в Паннонии. (Много времени Диоклетиан проводил в Сирмии, который стал пятой столицей империи.) Он также вел прямую переписку с высшими чиновниками за пределами своих владений на востоке. Эдикты, подписанные именами всей четверки, касались всех провинций империи, но на практике всегда исходили от Диоклетиана. Наконец, панегирики, официальное зеркало власти, немало говорят о единстве, но едва допускают даже намек на территориальное деление юрисдикции тетрархов. Если отказаться от этого допущения, множество загадочных фактов, касающихся правления четверки, встает на свои места.
[117]
