Трудясь над восстановлением империи, Диоклетиан очень высоко ставил общественный порядок, покой, установленные обычаи и привычку к покорности. Фанатизм и волнения масштабной религиозной войны с таким упрямым врагом были последним, чего бы ему хотелось для империи. Обидам, которые наносили христиане богам своей нечестивостью, была противопоставлена его собственная концепция Юпитера — отнюдь не распутного Зевса из греческих мифов, а во всех смыслах Космократора, создателя и властелина Порядка, Правительства, Закона. Хаос и непокорность были обидой также и для Юпитера, особенно если им попустительствовал его наместник на земле.
В результате было решено спросить мнения у других советников. Похоже, что Диоклетиан уже был готов действовать, но по-прежнему не решил, в какую форму следует облечь свои действия.
И вот, допустив нескольких судей и группу воинов высоких рангов, он подверг их расспросам. Некоторые, из ненависти к христианам как врагам богов и соперникам официальным религиям высказывались за то, чтобы их уничтожить. Кто считал по-другому, зная о настроениях товарищей, по боязни ли [Галерия], или желая угодить, высказывались в соответствующих выражениях.
[280]
Опять-таки, прямое воздействие Галерия здесь, вероятно, преувеличено. На этом совещании присутствовал Гиерокл, наместник Вифинии, глава «проэллинского» движения и ярый приверженец крутых мер. Если когда-либо сторонникам масштабных гонений предоставлялась возможность высказаться, то это был именно тот случай. Тем не менее в описании этого совещания говорится, что Диоклетиан по-прежнему нуждался в совете и отправил посланца к оракулу Аполлона в Дидиме близ Милета, к одной из главных святынь эллинского мира. Согласно Константину, который в то время находился при дворе в Никомедии, в ответе оракула не было и следа его обычной расплывчатости:
Тогда говорили, будто предсказания Аполлона исходят не из уст человека, а из какой-то пещеры, или темного ущелья, и будто живущие на земле праведники препятствуют ему прорицать истину, а посему прорицания треножника бывают ложны, от этого волны его дыма расстилаются по земле и оплакивают бедствие людей, происходящее от гонения оракулов. [Я слыхал, как] один, занимавший в то время первую степень между римскими автократорами... заботливо расспрашивал своих дорифоров, кто таковы на земле праведники, и как некто из окружавших его совершителей жертв отвечал, что это, без сомнения, — христиане. Выслушав такой ответ, будто вкусив меду, он устремился на безукоризненную святость с теми мечами, которые изобретены для наказания преступлений.
[281]
Таким образом императоры пришли к согласию о необходимости новых гонений; вероятно, этот вопрос уже был решен. Но даже и так Диоклетиан не принял советов сторонников полного уничтожения христиан, а «попытался проявить сдержанность, приказав провести это предприятие без кровопролития, когда как Цезарь [Галерий] хотел сжигать живьем тех, кто противился жертвоприношениям».
[282] Целью Диоклетиана были организация церкви и гражданский статус христиан, особенно представителей высших слоев населения.
Кампания против христиан началась в Никомедии в мартовские календы, в праздник бога Термина (23 февраля 303 года). Лактанций, присутствовавший там, говорит, что началось все с символического акта разрушения. Гвардия префекта вместе с военными командирами и чиновниками казны обступила новую церковь Никомедии, которая стояла прямо напротив императорского дворца. Они взломали двери, и солдаты вытащили наружу украшения, мебель и все, что только можно было сдвинуть с места. Тома Писания были преданы огню. За тем отряд гвардии подошел к церкви в боевом строю со стенобитными орудиями и за несколько часов сравнял здание с землей. Диоклетиан и Галерий лично наблюдали за ходом операции из дворца.
На следующий день в городе был обнародован эдикт. Церкви на территории всей империи следовало снести, священные сосуды конфисковать, Библии и богослужебные книги передать властям и публично сжечь, молитвенные собрания — запретить. Христиане, которые отказывались приносить жертвы, лишались должностей и гражданских прав. Они не имели права обращаться в суд с исками, но по-прежнему могли выступать в качестве обвиняемых. Христиан высоких сословий, обвиняемых в преступлениях, можно было подвергать на суде пыткам, как и представителей нижних слоев. Рабы не могли получить свободу.
Эдикт был выставлен на крашеной доске в центре города; его сразу же сдернул и разорвал на мелкие кусочки христианин-фанатик Эветий, крича при этом с издевкой: «Вот вам победа над готами и сарматами!» За такую граничащую с изменой дерзость он был арестован, подвергнут пыткам и сожжен в тот же день, став первым мучеником нового гонения.
[283]
Эдикт, достаточно суровый, отражал стратегический подход Диоклетиана к стоящей перед ним задаче: он был призван уничтожить основные ритуалы и собрания христиан. Но император не собирался давать христианам повод для славного мученичества, разве что они, подобно Эветию и прочим фанатикам, открыто выступали против закона. Более вероятно было другое: что основная масса центристски настроенных мирских христиан понемногу станут считать подобную жизнь столь тягостной, что примирятся с государством. Поскольку они паразитировали на римских институтах, требуя общих прав, но отказываясь исполнять основные религиозные обязанности, следовало вернуть их к должному почитанию богов и принудить совершать жертвоприношения, и их гражданский статус тут же был бы восстановлен. Тем временем в каждом суде следовало поставить алтарь: каждая из тяжущихся сторон должна была принести в жертву богам свою щепотку ладана, прежде чем можно было приступить к рассмотрению дела.
[284]
Эта мера имела некоторый успех. Было несколько арестов и еще меньше казней, да и те — только как результат упорного отказа подчиниться закону. Значительное число христиан, сетует Евсевий, пошло на компромисс с государством и вернуло свои права. Другие затаились. Но в целом церковная организация стояла прочно. Внутри нее возникали разногласия, которым предстояло перерасти в ожесточенный конфликт относительно того, в какой момент компромисс с законом перерастал в отступничество. Принести жертву, разумеется, было равносильно отречься от спасения. Но следует ли напрямую отказываться передавать властям церковную утварь или священные книги, тем самым нарушая закон и навлекая на себя кару? Подобные сомнения можно увидеть в диалоге между префектом города Цирта в Северной Африке и Павлом, местным епископом. Иподиаконы отдают утварь и прочую собственность церкви, включая значительное количество мужской и женской одежды, но пытаются увильнуть, когда дело доходит до томов Писания. Катуллин, иподиакон, отдает один огромный том.
