Префект: Почему ты отдаешь только одну книгу? Отдайте все, что у вас есть.
Маркуклий и Катуллин: У нас нет больше ничего, ведь мы иподиаконы. Книги у начетчиков.
Префект: Тогда покажите мне их.
М и К: Мы не знаем, где они живут.
Префект: В таком случае назовите их имена.
М и К: Мы не предатели! Мы перед тобой — прикажи нас казнить!
Префект: Арестовать их!
Однако они все же назвали имя одного начетчика, потому что префект отправился в дом Евгения, который отдал ему четыре книги. После этого сопротивление иссякло, и причетники Эдузий и Юний показали префекту жилища еще шестерых начетчиков. Четверо из них отдали книги без возражений. Один отсутствовал, но его жена принесла книги, и префект послал раба обыскать дом, чтобы проверить, не осталось ли там что-нибудь еще. Последний начетчик заявил, что книг у него нет, и префект просто занес его слова в донесение.
[285]
Как и раньше, умеренные христиане столкнулись с экстремистами в споре, который расколол церковь на многие века. В большей части восточных провинций сдача сосудов и книг считалась допустимой. Епископ Рима Марцеллин отдал римлянам Писание. Менсурий, епископ Карфагенский, подчинился требованию остановить службы и умиротворил снисходительных представителей власти, отдав им еретические книги. (Один епископ вместо Писания отдал медицинские трактаты.) Но в Нумидии подобное поведение считалось настоящим отступничеством: очевидным долгом христианина было оказывать неповиновение закону и встретить смерть — даже сдача ничего не стоящих книг расценивалась как трусливая уловка. Все, что стояло ниже прямого вызова властям, было предательством героических поборников Христа, которые уже завоевали себе мученический венец. Соглашатели были заклеймены как traditores (сдавшиеся).
[286]
Спустя несколько месяцев после выхода эдикта никомедийские христиане (как полагали их враги) нанесли ответный удар. В императорском дворце в Никомедии случился сильный пожар, причем не единожды, а дважды за полмесяца; сгорела даже опочивальня Диоклетиана. Лактанций, без всякого правдоподобия, винит в поджоге агентов Галерия, который хотел принудить Диоклетиана к более суровым мерам. (Галерию понадобилась бы немалая ловкость, чтобы обмануть Диоклетиана в его собственном городе и дворце, где было намного больше его слуг и агентов; а если бы обман вскрылся, это могло бы обойтись ему слишком дорого.) Много лет спустя Константин, который утверждает, что был свидетелем тех событий, заявил, что второй пожар был вызван молнией, посланной Богом для устрашения Диоклетиана, Подозрение, естественно, пало на христиан. Диоклетиан, изрядно разозленный и намеренный сокрушить любое сопротивление, начал мрачное расследование с целью найти поджигателей. Галерий, согласно рассказам, демонстративно покинул Никомедию, заявляя, что не желает быть изжаренным заживо.
[287]
Пожары привели к первому усилению гонений; полилась кровь. До сих пор Диоклетиан хотел удержать репрессии в определенных рамках, под контролем закона, и постепенно вбить клин между христианскими фанатиками и теми, кто, как он надеялся, образует более уступчивое большинство. Теперь же он стал все больше разворачиваться в сторону насильственного усмирения. Разумеется, именно этого хотели многие: это было долгожданное богоборчество, неограниченная война до победного конца между богами Рима и богом христиан. С другой стороны, ревностные христиане явно видели приближение Дня битвы, Армагеддона, после которого, после неисчислимых бедствий придет Царствие Христа. Лактанций, с явной ноткой христианского садизма, черпающего наслаждение в фантазиях о страданиях врагов, самодовольно предсказывает, что в этих великих потрясениях сгинет девять десятых человечества и даже из почитателей истинного Бога выживет лишь треть.
[288]
Дворец и домашняя челядь Диоклетиана слишком долго были скрытым рассадником христианского влияния, несмотря на недавние чистки. Подозреваемые члены дворцовой свиты были допрошены под пыткой с целью найти виновных в поджоге — это была стандартная судебная процедура, в которой иногда председательствовал сам Диоклетиан. В то же время все без исключения люди двора должны были принести жертву, включая жену Диоклетиана Приску и дочь Валерию. Жертва, очевидно, была испытанием верности, и все, кто отказывался ее приносить, тем самым навлекали на себя подозрение в поджоге. Двое из самых проверенных личных слуг Диоклетиана, Дорофей и Горгоний, отказались приносить жертву и были подвергнуты пыткам, а затем казнены. Еще одного христианина из числа слуг, согласно Евсевию, жестоко мучили, били плетьми с грузилами, затем жгли на медленном огне — чтобы принудить его совершить жертвоприношение. Но поджигателей так и не нашли.
[289]
Тиски гонений сжимались. Магистратам было предписано проявлять большую суровость; все шире применялись пытки. Череда казней прошла в Никомедии; старейшин и прочих представителей духовенства часто арестовывали, не дожидаясь появления обвинителя, и без долгих рассуждений приговаривали к смерти. До Рима дошли вести о небольших восстаниях христиан, вероятно в ответ на репрессии, в восточных провинциях Сирии и Мелитене в Армении. Эти восстания были легко подавлены, но движение набирало силу. Церковная дисциплина и организация оказались весьма упорны и побуждали христиан к сопротивлению. Поэтому летом 305 года был выпущен новый эдикт, нацеленный прямо в голову христианства. Всех священников следовало, бросить в тюрьму.
То, что затем произошло, превосходит всякое описание: повсюду попали в заключение тысячные толпы; тюрьмы, построенные издавна для убийц и разрывателей могил, были теперь полны епископов, священников, диаконов, чтецов и заклинателей; места для осужденных за преступление не оставалось.
[290]
Вскоре власти поняли свою ошибку: во многих городах на востоке тюрьмы попросту не могли вместить такое количество заключенных, и процедура ареста преступников во многих местах застопорилась. Поэтому следом был выпущен третий эдикт, намеченный как амнистия. Представителей духовенства выпускали из тюрем, но здесь крылась ловушка: в обмен на возвращенную свободу они должны были принести жертву. Впервые принудительное жертвоприношение было зафиксировано в государственном эдикте. В случае отказа священнослужителям грозила пытка. Государство, вероятно, знало, что многие откажутся всё равно, но сочло более практичным применить такую форму принуждения, чем до бесконечности набивать арестантами тюрьмы.
[291] Именно в этот момент начался настоящий террор: дыбы, сожжения, бичевания, клещи. Гиббон относится ко множеству таких историй с некоторой долей скептицизма, поскольку исходят они из весьма приукрашенных христианских источников, склонных прославлять мучеников и возвеличивать преданных вере. Писатели, несомненно, преувеличивали, превращая несколько смертей во «множество» и не проводя различия между настоящими жертвами властей и актами откровенной провокации; сомнительны также их рассказы о диких зверях в амфитеатрах, которые яростно рвали всех прочих преступников, но не смели тронуть христиан, охраняемых «божественной силой». Но даже если допустить некоторую долю фантазии, реальность все равно ужасает. Мы, в отличие от Гиббона, живем в эпоху, которая испытала на себе аналогичные вещи, и знаем, как ошибочна эта скептическая улыбка цивилизованного человека при подобных рассказах. Мир бывает — и был — ужасен в точности настолько, насколько хватает наших самых худших ожиданий.
