— Я вам не убийца, а хирург, — настаивал он.
Туманы покрывали этот маленький городок, и, возможно, именно благодаря туманам, которые имеют свойство скрывать реальность, в этом городке случалось очень мало видимых несчастий. А что уж происходило в тумане — тому одни высшие силы свидетели.
— Ты только поменьше пой, Гриша, — советовала ему Лена Мурлыкина. — А то ты иной раз так орёшь, что не только стены дрожат, но и ты сам, боюсь, надорвёшься.
Да и собачонка, когда Гриша слишком рьяно пел, тоже выражала нервное расстройство и лаяла на стены, которые, может быть, очень тонко и невидимо для человека вибрировали под Гришино пение. Известно, зверьё может замечать то, что не можем ощущать мы.
Ласка, впрочем, так любила Гришу, что даже выражала беспокойство, когда Гриша с Леной ложились в постель.
Я уже не говорю о том, что собачонка иной раз ловила мух, если они беспокоили Гришу, садясь, к примеру, но его широкую спину. Грише, впрочем, не очень нравилось, что Ласка с лаем бросалась ему на спину, отгоняя от него эти безобидные существа. Да и Лена иногда так хлопала его по этому поводу по телесам, что Гриша угрюмо ворчал в ответ. (Мух в квартире всё же было видимо-невидимо).
— Надоели вы мне со своей любовью, — обычно ворчал Гриша в таких случаях. — Хватит уже меня оберегать. Берегини две нашлись.
Впрочем, Гришу всё-таки не уберегли. Случилось это не от пения, а от перегрузки. У Бедолюбова просто расшалилась паховая грыжа. Нужно было срочно делать операцию, благо, Курорезов был под рукой.
— Я тебе, Гриша, импортный наркоз сделаю, — настраивал Бедолюбова на операцию Курорезов. — По гуманитарной помощи получили. Обычно по этой помощи всякая дрянь идёт, да ещё просроченная, а здесь наˆ тебе — неплохая партия наркозов пришла, хоть и малюсенькая совсем. Я тебе по блату и вдарю.
Бедолюбов согласился.
— Чему бывать, тому не миновать, — горестно вздохнул он. — Курорезов не прирежет, всё-таки он человек свой, позаботится о моём бедном животе.
Операция должна была состояться в местной больнице, довольно неуютной и заброшенной, словно в ней долго хозяйничали черти. Напоминала она скорее барак.
Бедолюбов лёг на стол, тем не менее, с охотой. Операционная была на первом этаже, и дверь её выходила в коридорчик, а из коридора дверь была по обыкновению открыта прямо во двор. Так что было даже приятно: больные, когда их резали под местным наркозом, могли для успокоения души слушать кудахтанье кур, лай собак и пение птичек. А ничто так не способствует умиротворению, как природа.
Мурлыкина с собачкой расположились по-простому: в коридорчике, чтобы сразу знать об исходе операции.
Курорезов с двумя сёстрами отчаянно принялся за дело. Наркоз оказался на редкость мирным: у Бедолюбова сознание не отключилось (чего он терпеть не мог), но лишь в уме проносились успокаивающие женственные картинки, и боли он, по существу, не чувствовал. Наоборот, блаженство охватило его богатырское тело и ум.
Курорезов только рявкал, наклонившись над брюхом Бедолюбова, отдавая короткие приказы двум сёстрам.
Но вдруг случилось нечто совершенно несусветное.
Собачонка в коридорчике, почувствовав, что с её хозяином происходит что-то неладное, насторожилась. А потом пулей — благо дверь была плохо прикрыта — внеслась в операционную и хвать хирурга Курорезова за голу ногу, ибо в нём она увидела обидчика своего хозяина и издевателя над ним. (Курорезов, кстати, был без брюк, в халате, потому что стояла невыносимая жара). Это произошло как раз в том момент, когда брюхо Бедолюбова было уже вспорото и наступал самый торжественный момент. Курорезов взвизгнул, уронил нож, а сестричка от неожиданности и досады даже плюнула в раскрытый живот Бедолюбова. Другая сестрёнка мерзко закричала и разбила склянки. Собачка выла, на всю операционную лаяла и кусалась. Туда же влетела ничего не понимающая Лена Мурлыкина.
Один Гриша Бедолюбов кайфовал. Он, собственно, даже и не заметил истошного визга и лая вокруг него. В его уме летали ангелы, зверьки, молодые женщины и слышалась неземная музыка. Он только лепетал, обращаясь к воздушной девушке на звезде: «Я тебя сейчас обниму… Я тебя сейчас обниму».
Девушка зычным голосом зазывала его в рай.
Лена Мурлыкина, ничего не понимая, орала на хирурга:
— Миша, это ты виноват!.. Ты операцию не так вёл, халтурил, наша собачка всё чувствует, у неё шесть чувств, а не пять… Она ни с того ни с сего на тебя бы не набросилась!
Потрясённый Курорезов, словно пьяный, только кричал:
— Где живот?.. Где живот?.. Где живот Бедолюбова?
Хотя живот горе-больного покоился на столе.
Собачка между тем тяпнула медсестру, и та, пролив бутылку йода на голую ногу кайфующего Бедолюбова, заорала:
— Милиция, милиция!
— Заберите собачку! Она тут всё съест! — кричала другая сестра, указывая на вдруг принюхивающуюся к какой-то бутылке собачонку.
И тут Бедолюбов привстал наполовину. Со вспоротым животом и мутными от видений глазами — вид его был воистину страшен.
— На звезду! На звезду! — хрипло закричал он с пеной у рта и опять откинулся на операционный стол.
Мурлыкина схватила собачонку и, хлопнув по щеке ни в чём не повинного Курорезова, выбежала вон — звать на помощь.
На крик сбежался персонал.
Заперли дверь, закрыли окна, чтоб не слышалось кукареканье возбуждённых кур, и приступили к продолжению операции. Бедолюбов, уже начавший кое-что понимать, опять впал в забытьё, поскольку в него впустили лошадиную дозу этого приятного импортного наркотика.
Сёстры трудились, как трудовые муравьи. Курорезов, хотя и руки дрожали от обиды и слёзы лились из глаз, кое-как вправлял грыжу; зашивая, раза два резанул, всё-таки, как попало, но без беды.
А тем временем в больницу рвалась милиция, вызванная Мурлыкиной под её крик: «Живьём режут!» Стучали кулаками, били кирпичом, ругались матом, но ломать двери больницы не решились — этика не позволяла.
Обессиленного, полумёртвого, но в сладких грёзах Бедолюбова уложили в отдельную палату, где не было даже мышей. Так что в конечном итоге всё обошлось, хотя кровищи вылилось стаканами.
Выйдя из больницы и осознав, в чём дело, Бедолюбов совсем озверел.
— Собачонку я бить не буду! — орал он дома на Мурлыкину. — Она несмышлёная, что с неё взять. Если Бог не одарил существо разумом, то какое оно существо! Но выводы я сделаю. И относительно тебя, Лена, тоже.
— Какие же выводы, Гриша?! — в сердцах вспылила Мурлыкина.
— А то, что от вашей любви, от твоей и от собачкиной, мне надо подальше держаться! Вот к чему слепая любовь без царя в голове приводит, Лена. Не дай Бог, чтоб меня слепо любили. Вы меня на тот свет загоните! Враг так меня не прибьёт, как вы с вашей любовью. Хватит с меня! — закончил он довольно резковато.
