А фигура вдруг словно завелась: и так плечиком поведет, и этак, спинку выгнет, и носом шмыгнет совсем в умилении.
— Что-то с ней не то, — удивился Лексей.
И фигура, правда, как-то разом ослабла. Не блаженный ослаб, а «оно». А блаженный спит. Фигура же совсем как баба вихляться стала: не то труп, не то девка. И все рылом, как кутенок, в локоть блаженному суется. Точно в сети невидимые попалась или обезумела от благости. И вдруг зрит Лексей: рука блаженного — во сне — поднялась и за ушком у нечистого почесала. Ласково так и простодушно. Лексею почудилось, что нечистая запела: тихо, но по-поросячьи или яко ребенок. Совсем «оно» расслабилось, как на похоронах, руки раскинулись, и заметил Лексей, что «оно» уже стоит на коленках.
И потом слышит Лексей, что блаженный со сна говорит: «Брысь!»
И нечисть поползла прочь. Тихо глянула в сторону, и Лексей лик ее узрел: ох, уж и чело было! Зубы что кости трупные, лицо в зелени и чудесах, а заместо очей — черные впадины, пещерные, но которые смотреть по-своему могли. Ибо нечисть ими поводила в разные стороны. И запах из рта шел — зело смрадный, как будто не живот у нее был, а могила гниющая. Струйка крови с губ стекала.
Когда все прошло, блаженный проснулся и Лексея поманил. Дрожа словно в росе, Лексей вынырнул с блаженным наружу, на лужайку. Тихо, никого нет, утреет, птички поют, свежо.
— Ты чаво? — заморгал Лексей.
— Я ему исть давал от себя, — заулыбался блаженный.
— Исть?
— А то как же? Каждая тварь исть хочет. Ети нутрятся душой человечьей и кровию. Но я ему другово подбросил.
— Он сдох?
— Ишь ты, сдох! Он — бессмертный такой.
— Так он труп?
— Етот не труп, а демон. Бери повыше. Только вид трупий.
— Да ну?
— Я демонов люблю кормить, — блаженный подпрыгнул на лужайке через себя. — Они как кутята меня слухают. Щенкам надо подсоблять, они Богом обиженные. Хошь я не ихний, а жалко. Диавол, он, вишь, как кутенок, хоть и миром правит: эка невидаль — мир…
— Ишь, чертохульник, — испугался Лексей, перекрестясь. — Ентого кутенка ежели повстречать… Но ты ведь почивал?
— Да ежели бы я глаз открыл, он бы не сбег. Хоть и бессмертный, а попортился бы…
Блаженный опять подпрыгнул.
Лексей упал.
Разбойники спали.
…Наутро, ближе часам к девяти, сидя за чугунком, блаженный жмурился: никто к вам, ребята, уже не придет…
Робята как-то сразу поверили: тем более ночь для них прошла спокойно. Зевали спросонья, крестя рты. Лексей дул в ложку с кашей, как в чертог. Егорий разговаривал с листом березки.
— Эх, сюда бы девок в сапожках, — загудел старшой. — Да хоровод, да средь берез у речки!
— Сельские здеся совсем одичали от шведа, — вздохнул другой.
— И от шведа и от ведмедя, — поправил третий.
— Ведмедей тута нет, — перебили его.
— Да бродит один… ручной, — подмигнул блаженный. — В Санкт-Петербурге городе…
— Чаво?! — старшой чуть не упал. — Таких городов нету.
— Нету, так будет, — замурлыкал блаженный.
…С оврага слышалось пение русской девочки…
Когда все успокоилось, Лексей отошел с блаженным в сторону. Рядом был Егорий.
— Лексей, пойдем с нами, — рече Егорий. — Ты нравишься.
— Я не в себе. Твой-то, — он кивнул на Ивашку, — с демонами, а может, с ангелами, как со щенятами… Я в безумие впаду. Никогда не было.
— А ты спомни про бытие, — улыбнулся блаженный. — Забудь о чертях. Ты у нас крепкий, как лес. И тя к разбойникам случаем занесло. Баба, река, даль… И ничего нет. Ничего. Крыльцо, самовар. Ты только чичас капельку тронулся, но я тя беспокоить не буду!
— Поволочимся без смущения, — вздохнул Егорий. — Ишь, солнце какое! В Безлюдово, а там куда Бог пошлет!
И пошли они в Безлюдово. Здеся уже все Невой дышало. Блестела где-то даль реки; в излучинах прятались острова; туман вставал как леший; но лес еще был крепок и стар и могуч.
В Безлюдове уже полны были местные сказаниями о нежданных прошлых юродивых. А тут еще трое новых подошли. Один — совсем шальной, как спившийся поп; два других — потише, но тоже хороши. Лексей, правда, благообразен был. А Егорий сусем забродяжился.
К их приходу над Безлюдовом опустилась мгла. Это с воды дул вечерний ветер. Еле-елешные огоньки мелькали в окнах.
— Ишшо без конца мира сего! — хохотал блаженный как сумасшедший.
К его чудным словам Егорий и Алексей привыкли. Лексей токмо покачивал головой да чесал в затылке.
…Зелейные печали вставали над Безлюдовом. Обмирание ночи шло от сердца к сердцу. Только нежно ахали во тьме бабы. Да босые девчонки кружились от места к месту. И тепло крови разливалось по всем, даруя жизнь. И ухала в лесу верная птица.
Страннички устроились на ночлег в сене. Пахло лошадьми, сушеной травой — и землей. Ивашко покатался по ней, прежде чем почивать. Лексей подложил руку под чело. А Егорий вдруг пошел искать балалайку во тьму дворов, где пели нежно-глубокие родимые голоса.
Уснули они все под дальнюю деревенскую песню, но падающую точно с неба.
Наутро бабка Агафья, повыв, ушла в лес. Вернулась с кореньями и травами для девок — заповедное место вблизи знала. Но, окромя ее, никто к тому месту не приближался: лесовой путал. Травы — чтоб девушкам силы потаенные вливать, чтобы цвело все в грядущем. Чтоб даже петушки на воротах пели.
Но с юродивыми — с недавними, кто приходил до блаженного — дело было плохо: безумствие некоторым на ум нашло. Откудава их так много в здешних нелюдных местах? Потом вроде не по-хорошему плясали они при луне, сама Агафья сказывала. Кто они?
А блаженный с Егорием и Алексеем отдыхали вовсю. Из сеновала не выходили. Но в деревне два-три умудренных человека были. Отозвали Егория, поклонились.
— Сусем мы истеснялися умом. Твой-то может нам в помочь… — И рассказали про все.
Егорий почесался: «Изволите с медом и с кашей, тогда подсобим».
…Ввечеру блаженный сам, незаметный, пришел на скамью под воротами. Умудренные — рядышком, в тишине, Егорий с Лексеем — поодаль, в меду. Без бабки Агафьи обошлися. Только песня хороводная за околицей слышалась. И мокрый туман ей нипочем.
Блаженный показывал на пальцах, чего-то шептал, хлебушек дал на всякий случай.
Недолгий разговор был.
— Ну, чаво? — рече Егорий у блаженного опосля.
— Медку отлей, медку, — вступился Лексей за блаженного. — Вот чарка для ево.
— Он и тако у нас медовый. Ну, отливай!
Блаженный похлопал себя по ногам. Сидели в траве с ведром.
