Павел не стал углубляться и ушел.
На другой день, в субботу, тихонько выпивая в полумраке своей комнаты, он раздумывал, куда бы обратиться. И мысль его колебалась между громадным идиотом и Мариной. Первый ведь, может, что-то да знает, Марина же наверняка знает, но не укажет ему путь.
И в это-то время шумно звякнул телефон. У Павла екнуло сердце: наверняка Безлунный, даже руки задрожали, когда снимал трубку. Но в ней визжал сам Валера Иглов:
— Паша, родной, Черепову плохо. Напился у Никитиных. Самый жуткий вариант. Сам знаешь. Приезжай, вытаскивай. Обойдемся без Ульяны. Она меня не любит, скажет: «вы спаиваете»… Приезжай скорей, золотой…
Павел смутился, но делать было нечего: переступать закон о помощи друзьям, пусть и бредовым, он не мог…
Далинин долго добирался до этого района за Новогиреевом. Его заброшенность нарушалась массовым потоком машин, людей, шумом. «Сколько же стало народу в Москве», — удивлялся он.
Дом был обычный, девятиэтажный, но квартира — необычная. Павел всегда, как только входил туда, столбенел: такое могло быть только в шестидесятые, так уверяли его старшие друзья по метафизике.
Собственно, в огромной квартире ничего не было, кроме трех стульев, подобия стола и драного дивана. Но на стене висел, как все хором уверяли, чистый листик с подписью Василия Кандинского. Хозяева, два молодых человека, он и она, были вообще непонятно кто друг для друга — то ли брат, то ли сестра; то ли муж, то ли жена; то ли вообще никто друг другу. Пьяны они были каждый день, а деньги были невесть откуда. Да никто этим и не интересовался. Сами гости приносили вино. Главное же ощущение от всего этого была аура дикой бесшабашности, сна, визга и радости саморазрушения. Здесь саморазрушались, но не до конца, не до гибели, а просто до сладострастия наслаждались самим бездонным процессом, ходом саморазрушения в самих себе. Все, кто находились тут, как будто плыли пьяные по Вселенной. Необычные книги — по алхимии, по трансу, о сознании ангелов — были разбросаны повсюду, особенно на полу. Все читалось, но некоторые страницы были облеваны. На полу же и спали. Редко сюда заходил кто-нибудь из великих, кроме Черепова. Но Черепов порой бывал рад этому дому. Пред ним, конечно, преклонялись все, кто здесь был: за его знания о «потустороннем», за феерические легенды о нем, и за его фантастические рассказы (Черепов иногда даже позволял публиковать их, кстати, в лучших российских журналах). Ходили сюда не то чтобы «пропащие», но несколько «особые» люди во всей закрученной на необычном Москве.
Когда Павел вошел, «она» (Катя Никитина) рыдала. Почему — неизвестно, ибо сразу же бросилась целовать Павла и хохотать. «Он» (Петр Никитин) молча указал Павлу на дверь в кухню.
— Он там спит, — тихо, расширив глаза, прошептал Петя.
Павел тихонько вошел. Черепов лежал на том самом драном диване — единственном ложе здесь. Он действительно спал, но лицо его было в такой страшной отрешенности, что непонятно: умирает он или ушел в ожидаемую им Бездну. Рядом с ним на полустульях сидели два совсем молоденьких искателя, лет по девятнадцати на вид, и, замерев, смотрели на Черепова. Один даже слегка приоткрыл рот — он первый раз видел Черепова.
— Тише, — проговорил другой, обратясь к Павлу.
Павел не знал куда деваться и сел на пол. Тут же раздался истерический шум, и влетел Иглов с пирамидоном. Не обращая внимания на молодых, Иглов так занервничал, так затараторился, что перепугал Павла. Валерий, оказывается, на днях был приглашен Череповым, и был прощен. Иглов теперь отчаянно боялся, что Клим умрет и он потеряет такого недоступного друга.
— Гляди, какой он красный, какое лицо! — бормотал он второпях. — А губы побелели уже, побелели… Ему холодно… Он холодеет.
В этот момент Черепов открыл один глаз. Молодые остолбенели и не знали что сказать. Они и не считали, что Черепов умирает. Наоборот, они полагали, что он думает.
Черепов же по-лунному посмотрел на Павла одним глазом. Другой глаз открыть было трудно — веко отяжелело.
— Что вы, ребята, с ума сошли, — с трудом выговорил он, обращаясь к Иглову и Павлу, — меня не надо спасать. Я сам кого угодно спасу.
И он тяжело приподнялся на драном доисторическом диване. Но правый глаз был по-прежнему закрыт.
— Плесни-ка мне немного водки в стакан, Валера. Пятый день пью эту проклятую дешевую водяру, от которой и бык околеет. Но другого ничего нет.
Павел злобно посмотрел на Иглова: ну зачем, как всегда, поднял панику. Разве с Климом может быть плохо?
— Черт вас всех возьми, — проговорил, тем не менее, Черепов. — Отдохнуть не дают. Вчера прочел собравшимся тут целую лекцию… И хоть бы кто-нибудь чего-нибудь понял… Одна какая-то тут была, Зина, что ли, она поняла, но в обморок почему-то упала…
— Откачали сразу! — закричал Иглов, возвращаясь в кухню с водкой. — Все в порядке, Клим.
И он налил.
— Все равно, я люблю порой в пустоту читать… Пусть просветится то, что за ней скрыто… Только вот, Валера, — и Клим сурово приоткрыл второй глаз, так что Иглов вздрогнул, — не смей больше мои рассказы в журналы таскать…
— Не буду, — быстро среагировал Иглов.
— Ладно, — и Клим медленно выпил полстакана.
У Иглова и Павла стало спокойно на душе: значит, жив, значит, будет еще безумие. Значит, солнце светит не только для мертвых. «Марина и Танечка, как ни осуждают они порой Черепова за извращенный радикализм, — думал Павел, — ведь любят его они в глубине души до озарения. Да и как же жить без Черепова? Не представишь!»
— Мы хотим жить, очень хотим, но только с Череповым, — хором говорили не раз те двое молодых людей, которые сидели сейчас напротив Клима.
А Иглов нередко уверял:
— После некоторых речей Клима я на четвереньки становлюсь, чтобы выразить их высшую непонятность для меня и для всех!
Павел, однако, при всей радости от оживления Черепова увел разговор в более нейтральную сторону: стал расспрашивать Клима о том, кого он видел последние дни (если вообще что-нибудь видел), попадались ли бредовые, в хорошем смысле, типы.
— Особо я никого и ничего не видел последние дни, — устало проговорил Черепов. Лицо его уже почернело, и только глаза сквозь тьму сверкали каким-то вечным огнем. — Правда, встретил Трупа.
Молодой человек справа взвизгнул.
— Да нет, это человека одного так называют. Имя такое, — подбодрили юношу.
Павел остолбенел. Он и забыл о том, что, благодаря Марине, Черепов попал-таки в подвал, к Трупу. И, как оказалось сейчас, раза три бывал там потом. Естественно, такое в его духе.
— И что Труп? — переспросил Павел. — Да, кстати, не упоминал ли он такого — Никиту?
— Как же, восторгался очень старичком… Труп, он, кстати, сам себя так любит называть и даже обижается, когда его не зовут Трупом, — ухмыльнулся Черепов, — так вот. Труп этот получил по наследству однокомнатную квартиру и из подвала утек. Но сам души не чает в Никите, в старичке, и тот приходит к нему теперь на новую квартиру. Что они там делают — Труп обещал поведать.
