«Ничего, теперь не уйдет, — подумал. — Спокойней надо, спокойней… И потише».
— Что ж, — вмешался Боренька, — раз такая дикая встреча, то надо посидеть где-нибудь, помечтать… Присядем, что ли, вот тут, пока Никита рисует. Не будем его беспокоить пока.
— Пока не надо, — сурово ответил Юлий.
Решили, действительно, от растерянности присесть. В конце концов, что делать, пока Никита рисует, может быть, будущих человеков, их жен, не бродить же порознь по огромному помещению.
«Хоть и идиот, но все-таки человек, — подумал Павел. — Надо с ним поласковей».
И они присели, нашли бревнышки, Боренька вынул из сумки что-то, разлили…
И вдруг на Павла напала страшная, провальная тоска. Такого еще с ним не было. Возникло ощущенье, что весь мир проваливается, словно фантазия дьявола, что нет ничего полноценного, реального, один вихрь отрицания, и душе остается только метаться на диких просторах так называемой «Вселенной» или падать куда-то во тьму. Словно нет в мире даже любви и тепла. Более того, в нем ничего нет, кроме круговорота разрушения, кроме снятия жизни и одиночества оголенной души, обреченной видеть все это.
Но потом даже такое виденье пропало, и осталась у Павла одна черная тоска, огромная и необъяснимая, и казалось, даже если «все будет хорошо», тоска все равно не уйдет, наоборот. Станет еще больше, потому что она пришла не от мира сего. Показать, может быть, как ничтожен этот мир.
И Павел, вместо того чтобы завыть, мгновенно решил заглушить всю эту боль иным: истерической исповедью. И пошло, и пошло!.. Боренька-то знал кое-что о провале в шестидесятые годы, он же был из своих, но Юлий совсем обалдел, только глаза сверкали, как мелькающие змеи, готовые душить.
Павел дошел до этой сумасшедшей сцены с Алиной, и тут Юлик взвыл так, что Боренька вздрогнул, упал и прорвался: первый раз за это время он дико захохотал. Хохотал так, что даже ноги задрал.
А Юлий рычал:
— Алина… Да эта ж матерь моя… Мать родная… И ее, правда, изнасиловал какой-то зверь, которого не нашли… И от него я родился, я… я… я!!!
Павел выпучил глаза, кровь прилила к лицу:
— Что ты бредишь!.. «Громадный идиот!..» Кто тебе говорил об этом?!
— Мать померла от родов… Но тетя моя, сестра ее, мне все с подробностями рассказала… Потому, говорила, чтоб ты знал правду, кто ты есть… Я есть кто? А ты кто, сволочь?!
Боренька притих и сел опять на бревнышко, которое слегка качнулось.
— Ненавижу!!! — завыл Юлий, и руки приложил к груди. — Кто ты?!
— А кто ты?
— Почему ты врешь, ты ведь не он, не отец мой!!!
— Я отец того, а не твой, — пробормотал Павел. — Я объяснил тебе, что со мной случилось. Я провалился в прошлое.
— Ах, ты с Никитой заодно! — вдруг взвизгнул Юлий.
И воцарилось молчание. Оба оказались в положении, когда теряют веру в реальность, когда Вселенная вокруг кажется фантастическим шаром ненависти и бредового сна.
«Не верю, что он мой сын, этого не может быть, потому что это не может быть. Да он и старше меня, особенно на вид», — проходили мгновенные мысли в голове Павла. У Юлия же летало в голове надрывное: «Это обман! Убью…ю…ю! Убью…ю…ю!» Он хотел быть таким же убийцей, как Вселенная.
А потом вдруг все остановилось, и подумалось: «Надо разобраться!»
— Опиши мою мать. Я ее знаю по фото и по сестре, — тихо проговорил Юлий, губы его дергались, даже кровь потекла…
Павел описал. «Сходится», — губами сказал Юлий. Они стали обмениваться деталями, датами, фактами, как будто все сходилось, приближалось к истине, но чем более обнажалась истина, тем страшнее им становилось.
Истина оказывалась чернее лжи. Не ложь, а истина становилась изобретением и орудием дьявола. Но оба они не были готовы признать то, что обнаружилось за правдой. Пока орудие не работало в полную силу. «Все это выдумка черта», — думалось Павлу.
Образовался темный, беспросветный тупик. Оба молчали в тупом ожидании неизвестно чего, может быть, последнего рывка, последней разгадки.
И она наступила. Вдруг в мозгу Юлика вспыхнула молния: что же он, ведь в его кармане, в бумажнике, лежит фотография матери. Юлик мгновенно вынул ее и отдал Павлу.
— На, смотри!
Павел дрожащими руками взял: да, на него смотрело лицо той самой Алины, которую он якобы изнасиловал. На оборотной стороне было написано: «Дорогому сыночку от матери. Если я умру здесь, в больнице, ты все равно потом получишь эту фотографию. Храни ее вечно. И помни, твой отец неизвестен. Твоя мама». Сразу в нем что-то сломалось.
— Сыночек, — пробормотал он, задыхаясь от слез и ужаса. Юлий подпрыгнул, как потусторонний камень.
— Врешь! — завизжал он. — Не ты… Не ты… Ты где-то прослышал все это!
— Сыночек… Сыночек… — только бормотал Павел. — Я же видел тебя во сне… Хотел, чтобы ты разорвал тайну времени…
Юлий, вид которого стал крайне ужасный, вдруг замер: его поразило состояние Павла, его искренность, слезы; зародилась мысль: «Может, и вправду он… Кто-то же был моим отцом… Почему же не он?»
Он не принимал такую реальность просто потому, что она была реальна. Но сомнения все расшатывали внутри: он, он, а вдруг он?
Но если он, этот интеллигент, человечек, который моложе его самого, пожалуй, значит… ужас: его отец-то из будущего… Он, Юлий, зачат бредовым, мягко говоря, патологическим, ненормальным, сумасшедшим путем. Значит, он — монстр, совершеннейший монстр, «пугало для богов», как любил говорить Крушуев. Лучше бы отец его был проклятым, убийцей детей, изувер… Он, Юлий, сам убийца. «Нормальный убийца, а не монстр, зачатый, когда сломалось течение времени», — мгновенно вспоминал Юлий слова Крушуева о Никите.
«Я сейчас завизжу», — подумал Юлий и завизжал.
— Папенька! Папенька! — он опять подпрыгнул, и огромные руки его повисли на мгновение, как черные крылья. — Признаю! Хохочу! Признаю!..
И тут сам Боренька наконец опять захохотал, раскатисто, на весь заброшенный, но без крыс, дом. И упал за бревно. Павел, как безумный, повернулся к нему:
— Прекрати!
Прерывая хохот, Боренька, надрывно и с трудом, выдавил:
— Не над вами же, Павел, не над вами!
Потом опять потек дикий хохот и вырвались посреди слова:
— Над миром… Над миром хохочу… Братья! — Павел пнул Бореньку ногой:
— Убирайся, уходи отсюда, оставь нас вдвоем, или тебе будет плохо!..
Юлий продолжал подплясывать. Между тем Никита в своем углу по-прежнему невозмутимо и отключенно рисовал. Свет выделял его пустынное лицо.
Боренька, сообразив, что всему есть предел и все разваливается, весь мир выпадает, как гнилые зубы, содрогаясь, встал и чуть ли не бегом удалился, повинуясь металлу в голосе Павла… Наконец исчез за разрушенным строением. Теперь они остались вдвоем: папуля и сыночек.
