— Понял!
— Про бутылку не забудь!
Павел отключился, с извинительной улыбкой посмотрел на партнера, но бизнесмен был настроен серьезно.
— Этот парень знал твой номер раньше?
— Н-н-нет…
— Как же он сразу въехал, что звонишь именно ты?!
Этот его номер действительно никто не знает! Геннадий многозначительно покачал головой.
— Так-то брат! Если это наш друг, ничего страшного, а если… — Он замолчал.
Павел минуту подумал и решительно тряхнул головой.
— Друг! Я уверен!
— Ну, тогда в магазин за пузырем и по коням!
Монгол вывернул руль, пропустив просигналившую машину, и выехал на канал Грибоедова. Круглые часы на Думской башне показывали час с четвертью. По небу пронеслись косматые облака, пепельно-серые тени окутали город. Резкие порывы ветра понуждали прохожих ускорять шаг. В салоне БМВ было тепло и комфортно, интимно поскрипывала новенькая кожа. Геннадий остановил машину в двух шагах от входа в корпорацию, сбегал в магазин за бутылкой водки, мужчины зашли в темный двор, остановились возле указанной электриком двери.
— Чувствую себя дураком-шпионом, — ворчливо заметил Монгол.
Павел выбил кулаком замысловатую трель по железу, которая, по его представлениям, должна была звучать, как азбука Морзе. Некоторое время изнутри не доносилось ни звука, потом лязгнул тяжелый затвор, на пороге стоял Гоша в неизменном синем комбинезоне.
— Гость в дом — Бог в дом! — улыбнулся электрик.
Они шли гуськом, впереди Гоша-электрик, следующим Монгол, замыкал шествие Павел Рюмин. Гоша говорил без умолку, от его непрекращающейся болтовни у нервного бизнесмена вскоре начала раскалываться голова.
— Вот вы уважили рабочего человека, купили флакон! Другие приходят с пустыми руками, а жалко, что ли? А Гоша никому не откажет, выслушает, поможет и словом и делом, прально я грю? — выстрелил он скороговоркой. — Вы вдвоем пришли, это хорошо, это славно. Тут ведь какая арифметика получается? Двое мужиков — или друзья, или враги. Сначала, как водится, обнюхаются, погрызутся, как собачки, а потом, глядишь, подружатся. Мужчин сближает водка и драка. А прибавь вам женщину — начнется война. Потому что трое — это уже общество! Как физики гонят — самая надежная опора — три точки. Не четыре и не пять, а верняк — три. А если вас четверо? Дело швах! Трое обязательно сделают из четвертого козла отпущения. Ну а если вас станет пять персон — пиши пропало! Война! Так-то оно… Узники сходят с ума в одиночной камере, а когда попадают к таким же сидельцам, теряют разум, потому что хотят всех перекрошить в капусту! Когда соберутся двое во имя мое… Ха-ха-ха! — Гоша рассмеялся. — Вот ты скажешь, двое обязательно забьют до смерти третьего? Прально грю? И ошибешься! Добрые люди всегда могут найти общий язык, вот чё я тебе скажу! Что два, что три, что двадцать три!
— Помолчи минуту, башка раскалывается! — взмолился Гена.
— А что плохого в словах? — нимало не смутившись, продолжал Гоша. — Ничего плохого, прально я грю?
Он на ходу откупорил бутылку, приложился к горлышку, шевельнулся острый кадык на заросшем бородой горле.
— Ах, щастье! Глотни вот по сюда! — обкусанный ноготь указал на край этикетки.
— Я не пью… — отвернулся Монгол.
— Подшитый?
В голубых глазах электрика угадывалось искреннее сочувствие.
— Тебе какое дело?
— Национальное русское заболевание! — важно сказал Гоша. — Где я ни был, сколько народу ни перевидал, так, как русские, никто не уважает водочку родимую!
— Я, как видишь, не очень-то русский.
— Русский! Все русские, кто родину в эпоху перемен не бросил! А национальности придумали обманщики, чтобы добрых людей ссорить!
Он свернул в затемненный тупичок, громыхнул связкой ключей, скрипнули несмазанные петли, запахло моторным маслом, выдохшимся пивом и жареной картошкой. Гоша нащупал выключатель, яркий свет ударил в глаза.
— Милости прошу в мою берлогу! — пропел электрик.
Гоша привел их в обыкновенную рабочую мастерскую. Стеллажи были завалены всякой всячиной. Набор разводных ключей, гайки и шурупы, сложенные в ящичках. Высокий, упирающийся резным гребнем в потолок шкаф был заперт на висячий замок, покрытый густой коростой ржавчины. В старом зеркале с облупившейся амальгамой по краям пятнами расползалась чернота, отражалась плитка и маленький холодильник, настолько старый, что у Павла возникли сомнения в его работоспособности. Побелка осыпалась, в углу свил паутину паук-крестовик. Невесомая нить задрожала — насекомое спустилось вниз, суетливо перебирая мохнатыми лапками.
— Штрудель, дружище! — радостно заорал Гоша. — Скучал без папочки!
Он протянул трупик засохшей мухи, удар жала поразил мумифицированное тельце.
— Паука зовут Штрудель? — спросил Павел.
— Тебя зовут Паша? — передразнил его электрик.
— Дрянь, — сказал Геннадий.
Крестовик деловито оплел муху витками паутины и, отяжеленный добычей, медленно поднимался в свой угол. На желтой спине чернел геометрически ровный крест.
— Кому-то не нравится, что ты лопаешь бифштекс, приятель!
— При чем тут бифштекс?
— Съезди при случае на мясокомбинат, здоровяк, — спокойно ответил электрик. — Коровы плачут, как малые дети, стоя в очереди на эшафот. Так-то, братишка! Никто не хочет умирать! Я приношу Штруделю мух. Нарочно собираю трупики между окон или снимаю с клейкой ленты, что висят в офисах. У тебя в офисе висели такие же?
— Извини его, Гоша! — вмешался Павел. — Видеть, как паук ест у тебя с рук, будто щенок, непривычно.
— Привычка — тот же страх, — заметил Гоша. — Люди обрастают привычками, а потом расстаться с ними не могут. А правда, она рядом, под боком. Увидел, как старушка в автобус влезть пытается, подсадил, и весь день на душе светло. Песика бродячего на улице подкормил, товарищ забухал, — подмигнул он Монголу. — Позвони, узнай, если надо, отвези в клинику. Вот он, настоящий кайф, а не бабки да телки! Этого, братки, ни за какие гроши не купишь!
Павел ощутил настоятельную потребность излить этому чудаковатому пареньку душу. Излить беду до последней капли, начиная со страшного июньского утра, когда он обнаружил неподвижное тело матери в кровати. Увидел ее бледную, как пергамент, кожу, обтягивающую высокие скулы, раскиданные в хаотичном беспорядке по подушке черные волосы, словно она не умерла, а наслаждалась рассветом после безумной ночи секса. Рассказать историю летнего лагеря, частично позабытую и спрятанную в укромные закоулки подсознания. Воспоминания о которой и сейчас вызывали леденящий холод, охвативший его, десятилетнего парня, когда физрук уговаривал «сделать приятное», а после отказа как бы в шутку сжал горло огромными ручищами и заглядывал в лицо, как жестокий натуралист, изучающий агонию подопытной мышки. Не утаить ничего и завершить исповедь мертвенным ощущением одиночества, настигшим его в провинциальном кафе.
