Да только меры опоздали.
– У тебя чего? – отвлек меня от тяжелых раздумий Петя.
Поставив стакан на стол, я отложила недоеденный пирожок и вытерла пальцы салфеткой.
– Смотри, – достав из папки фотокарточки с мест преступлений, я разложила их на столе. – Четыре жертвы, четыре Марии. Обстоятельства смерти повторяются, но только у третьей жертвы перед смертью соития не было. То была страстная неделя, проститутки не работали.
– Да. И жертва впустила убийцу, – подхватил Петр. – Они были знакомы. Но это мог быть, к примеру, якобы забывший что-то клиент.
– Какова вероятность, что девушек убивали разные люди?
Чернышов вытер рот и ответил:
– Минимальная. Убийца действовал в одиночку, след от удушья характерный у всех четверых.
Я вновь потянулась к пирожку и молча жевала, внимательно разглядывая фотографии, которые вполне могли испортить аппетит кому-то другому, но не мне. И не то видала.
Четыре блудницы связанные общим именем, и у каждой на правой ладони порез…
– Мог ли убийца быть нанят, чтобы опорочить князя? – посмотрела я на Петра.
– Мы рассматривали эту версию, – кивнул он. – Три первых жертвы были задушены, когда князь Милевский оставался у тебя до утра.
– Первое убийство произошло в январе, – заметила я. – И с того месяца я по пальцам правой руки могу пересчитать те дни, когда его у меня не было.
– А четвертая девушка была убита в ночь после смерти его императорского высочества Дмитрия, – Петя пальцем ткнул в фотокарточку. – И ночь эту князь провел подле государя. Алиби железное. Милевский не зря отправляет тебя во Францию, Маша. Убийства – не постановка. Более всего мы склоняемся к версии с помешанным.
– Помешанный… – рассеянно повторила я.
– На тебе помешанный, – поймав мой взгляд, веско добавил Чернышов.
Он, вероятно, хотел меня напугать, только вышло у него ровно наоборот. Я смогла, наконец, вдохнуть полной грудью, и слова его музыкой звучали в ушах. «Железное алиби».
Дело против Алексея шито белыми нитками со всех сторон!
– Да, я уеду в ближайшее время, – кивнула я и, потерев лоб, подумала вслух: – Главное только, чтобы помешанный, кем бы он ни был, не увязался за мной.
– Это верно, – буркнул Чернышов, с улицы раздался звук автомобильного мотора.
Петя замер, прислушиваясь, и, подав мне фотокарточки, отошел к окну.
– Андрей Аркадьевич прибыл, – сообщил мне он.
Дрожащими руками я завязала папку и вручила её Петру. Увы, ничего толкового мне в голову не пришло. Я не помогла, только лишний раз заставила возиться со мной Чернышова.
– Знаешь, что странно, Петя?
– Что?
– Если убийца помешанный, если цель его – удовлетворение плотских желаний, почему на страстной неделе он убил, не взяв женщину?
– Грех? – серьезно предположил Чернышов.
– Так ведь убийство грех куда более страшный?
Зажав папку подмышкой, он подкрутил ус и, прежде чем выйти в коридор, ответил:
– Тем и опасны помешанные, Мария Михайловна. Здоровому их не понять, потому и найти сложно.
Петр закрыл за собой дверь, я обернулась, оглядывая небольшое помещение архива. Да, меры опоздали. Закрытые дела передавались в центральный полицейский архив, дела в работе хранились в кабинетах следователей. Моя вотчина – несколько заполненных карточками шкафов – ничтожно мало для огромной империи.
На полу, у стола, лежал лист бумаги. Я нахмурилась – надо вернуть Петру. Папку с делом об убийствах несчастных девушек Чернышов под личную ответственность взял у коллеги. Подхватив потерянный листок, я бедром оперлась о тяжелую тумбу и, не отрывая глаз от ровных строк, потянулась за стаканом чая.
Будничный звон донесся с улицы, я прислушалась к колокольным ударам, читая отчет церковника. Девицы исправно посещали собор. Получить штраф, лишний раз привлекая внимание полиции, никто из них не желал. Все четыре прикреплены были к Никольскому. Все четыре законом обязаны были совершать исповедь и причащаться.
Воцерквленные из-под палки грешницы должны сознавать всю тяжесть своего греха. И каяться. Так ведь, Мария Михайловна?
Каяться за то, что без мужа жизнь наша ни на что не годится. За то, что даже будучи образованной, содержать себя непосильная задача! Куда идти той, у кого нет защиты? Служанкой в богатый дом, а оттуда, родив от хозяина и отдав ребенка в приют – прямиком в бордель.
Все мои трепыхания с самого начала были дозволенной мне князем блажью. Прихотью, как он неоднократно мне говорил. Женщина в империи имеет свобод не больше собаки! Неужели всё, на что мы годны – торговать телом и рожать детей? Я сцепила челюсти и впервые всей душой разделила стремления коммунистов сделать всех людей равными!
А так ли неправа Настя? А так ли неправ был отец?
Что бы я делала, не имея Милевского за своей спиной, как бы жила? Да, Белянин взял меня якобы по просьбе Бортникова, но как бы смотрели на меня полицейские? Одинокая, беззащитная дочь преступника! Чем она отличается от той же проститутки? Ничем. Разве что ей не надо платить.
Задержав во рту сладкий чай, я сделала глоток.
Ну что ж, спасибо, что позволил мне жить в иллюзиях, мой сиятельный князь.
Прости меня, господи, за злые мысли! Прости, что думаю плохо о тех, кто всё это время был ко мне добр и справедлив. Прости, что ругая устои, и сама не причащалась с самого Рождества.
Я так глубоко ушла в свои мысли, что очнулась, когда на плечо мне легла чужая рука. От неожиданности я испуганно дернулась и шумно выдохнула, узнав Петра.
– Маша? – ласково и, вероятно, не в первый раз позвал он меня.
Слишком ласково. Слишком осторожно он касался меня. Сердце оборвалось в груди.
– Какие новости, Петя? – я прикрыла веки, но видела белый подол кружевного летнего платья.
Я знаю цены, чтобы купить такое, не хватит и годового оклада архивариуса сыскной полиции. Надоело считать цифры? Они больше не помогают взять себя в руки? Так считай деньги, Мария! Деньги любят счет.
– Новости плохие, – он запнулся и, подкрутив ус, всё же сказал: – Милевский под стражей. Не соврала твоя Денских.
Я поставила на стол недопитый чай. Не расплескала. Странное, холодное спокойствие завладело мной.
– Где он? В какой тюрьме? Кто его защищает?
– Князь в Трубецком, – ответил Чернышов, заглядывая мне в лицо. Ожидал истерики?
Нет, для истерики теперь времени нет...
– В Петропавловке? – сбрасывая оцепенение, переспросила я. – Среди политических? Почему? Что говорит Белянин?
– Сядь, – приказал мне Петя, и я послушно опустилась на стул, а затем протянула документ Чернышову.
