Обладая способностью оценить английский текст, Троцкий считал, что перевод на английский сделан блестяще. 13 марта 1932 г. он писал Истмену: «Сейчас я вместе со своим французским переводчиком (Парижанин
[213]) проверяю французский перевод. Во всех тех случаях, где Парижанин упирается, уверяя, что на иностранный язык «этого» нельзя перевести, я возражаю: «Посмотрим, что из этой фразы сделал Истмен», — и до сих пор каждый раз я находил максимальную точность в передаче всех оттенков оригинала. Насчет того, что вы не причиняете при этом обид английскому языку, нет сомнений и у Парижанина. Как хорошо, что дело попало в ваши руки»
[214].
Французским текстом, выполненным Парижанином, Троцкий остался недоволен: «Это не перевод, а вариации переводчика на тему автора. Переводчик систематически исправляет автора, заменяет образы, которые ему не нравятся, своими собственными, вставляет длиннейшие фразы для «популярности» и, наоборот, выбрасывает фразы или части фраз, если они ему не по вкусу»
[215].
Издание на английском языке появилось вначале в Лондоне, причем второй том вышел даже раньше русского издания
[216]. Почти сразу же появилось первое американское издание
[217]. Одновременно или вслед за этим двухтомник (в некоторых случаях значительно больший по объему второй том выпускался двумя частями) «История русской революции» вышел на немецком, французском, испанском, польском и других языках и затем многократно переиздавался. В США до 1980 г. появилось девять его изданий
[218].
«История русской революции» оказалась самым весомым произведением Троцкого по исторической проблематике и не утратила своего историографического звучания до наших дней, несмотря на свою политическую окрашенность. Только в 1997 г. эта работа была впервые опубликована в Москве
[219] с тенденциозным предисловием Н. Васецкого «Пророк, который ошибся на полвека», автором многочисленных книг и статей, ранее критиковавшим «троцкизм» как антиленинское и антисоветское течение.
Как в предыдущих, да и последующих работах по истории СССР, большевистской партии и истории других стран, Троцкий останавливался перед непреодолимым для него рубежом: стеной марксистско-ленинско-большевистских догм. Отказаться от марксизма, от «большевизма-ленинизма» он не был в состоянии ни в практической деятельности, ни в истории и социологии. Такой отказ означал бы перечеркивание всей предшествующей жизни, революционной и политической деятельности, всего предыдущего творчества. В предисловии к первому тому Троцкий писал, разъясняя использование дат по старому и новому стилю: «Сам календарь, как видим, окрашен событиями, и историк не может расправиться с революционным летоисчислением при помощи простых арифметических действий. Читатель благоволит лишь помнить, что, прежде чем опрокинуть византийский календарь, революция должна была опрокинуть державшиеся за него учреждения»
[220].
Том открывался анализом особенностей развития России, из которых автор выделял прежде всего замедленность и вытекавшие отсюда экономическую отсталость, примитивность общественных форм, низкий уровень культуры. Как раз этот анализ и дал автору возможность более или менее аргументированно и логически последовательно развить свою установку на возможность неравномерного и комбинированного развития отсталых стран, которая являлась новой опорой для концепции перманентной революции. Из универсального закона неравномерности исторического развития Троцкий выводил закон комбинированного развития, означающий возможность сближения различных исторических этапов, сочетания архаических форм с современными. Это абстрактное положение не оставлялось без конкретных — фактических и статистических — иллюстраций. Троцкий показывал, в частности, что по своей технике и промышленной структуре Россия начала XX в. стояла на уровне передовых стран, а в некоторых отношениях даже их опережала. Предприятия-гиганты с числом рабочих более тысячи человек в 1914 г. занимали в США 17,8 %, а в России 41,4 %. Выдвигая закономерности неравномерного и комбинированного развития применительно к отсталым странам и относя к ним Россию, Троцкий допускал известное упрощение реальной ситуации, ибо Россия могла рассматриваться в качестве отсталой лишь по отношению к наиболее передовым европейским странам и США, а в целом принадлежала к странам среднеразвитым, что признавалось и обосновывалось огромным числом российских и зарубежных исследований.
Весь анализ вел к тому основному положению, что, будучи по «отправным своим задачам» демократической, русская революция неизбежно ставила проблему политической демократии по-новому и в конце концов привела к тому, что в течение нескольких месяцев у власти оказались Советы, которые Троцкий считал властью пролетариата. Именно здесь и начиналась, однако, игра в понятия, ибо власть Советов, в которых в конце концов возобладали большевики, приравнивалась автором к власти пролетариата, а не к власти над пролетариатом и другими слоями населения России, как это оказалось в действительности вскоре после Октябрьского переворота. Такой поворот событий Троцкий признавал, однако только применительно к значительно более позднему этапу развития советской истории, когда после смерти Ленина у руля правления утвердился Сталин.
В первом томе «Истории русской революции», несколько искусственно доведенном до июньской демонстрации 1917 г., рабочим, особенно петроградским, подчас приписывались качества сознательности и организованности, которыми они в действительности не обладали, тем более в той высокой степени, которая декларативно воспевалась автором. Поэтому в вопросе о силах революции порой возникали серьезные оценочные противоречия. В качестве решающих сил выступали то рабочий класс, то руководившие им большевики, а подчас — особенно при описании событий первых месяцев революции — даже представители других социалистических партий. В конечном итоге все же возникал некий оценочный компромисс, состоявший в том, что решающую роль играли массовые выступления, но массами руководила большевистская партия.
