— Грааль кочует из города в город, из замка в замок, — поспешила она исправить свою ошибку. — Вчера его прятали в Монсегюре, сегодня он перебрался, быть может, в Фуа или Каркассон, а завтра окажется в Монпелье. Потому его и не могут найти.
— С тех пор как сожгли Безье? — припомнил Людовик рассказы отца.
— Сожгли? — как эхо, прозвучал скорбный голос кормилицы. — Они уничтожили Романию, этот цветущий край: благоухающие сады, хлебородные поля, заливные луга, край трубадуров, рыцарей и их прекрасных дам! Церковь превратила всё это в безжизненную пустыню! Она резала, жгла и топила отзывчивых и добродушных людей; она убила стихи, песни, любовь, саму культуру, которая погибла вместе с мирным народом, его свободным вероисповеданием. А ведь он никого не трогал, никому не желал зла. Но Рим повелел уничтожить его, и тысячи крестоносцев, подчиняясь призыву Папы, двинулись на Юг. Вас тогда ещё на свете не было.
— Папа, надо полагать, имел повод принять такое решение? Что могло вынудить его призвать к этому походу?
— Он отправил в Лангедок легата Кастельно с миссией проповеди истинного Евангелия Римской церкви…
— Я вспомнил, мне говорили об этом! — воскликнул Людовик. — Этого легата убили ударом копья, Папа рассвирепел и прибегнул к крайним мерам.
— Всё так, дети мои, — загадочно молвила кормилица, — однако корни зла, как говорят, лежат глубже. Удар этот сам Папа и направил; он подстроил это убийство, чтобы обострить конфликт и иметь повод для войны. Церковь требовала полного себе подчинения, но рыцари Окситании понимали, что у них хотят отнять свободу, а потому верили катарам и презирали Рим. Они мечтали жить независимо в своих горах, но римский паук уже нацелился на жертву, готовый подчинить её себе или уничтожить. Увидев добычу, охотник уже не может остановиться.
— Отчего же Лангедок не захотел подчиниться Риму? — спросил Робер. — Ведь тогда не было бы и войны.
— Всему виной показная роскошь, разврат, обман, неприкрытое воровство, падение нравов продажного и лживого духовенства. Всё это — Римская церковь. И народ не пожелал стать под руку этого мерзкого чудовища…
Внезапно кормилица спохватилась и прикрыла рот рукой: вот так сболтнула!..
Переглянувшись, братья улыбнулись.
— Не волнуйся, Гелинда, мы тебя не выдадим, — заверил её юный король.
— Не выдадим, — подтвердил его брат.
— Я верю вам, дети мои, — растроганно проговорила кормилица, одаривая каждого из братьев ласковым взглядом. — А то ведь — услышь меня кто… Упаси Бог, сам кардинал!.. — Она с опаской покосилась на дверь и продолжала, чуть приглушив голос: — Так вот, потому и верили люди катарам, что видели разврат Римской церкви, её нравственный и духовный упадок. Ибо, что есть Церковь, как не орудие грабежа? А что есть рыцарское воинство? Её правая рука. Мало ему того, что оно вместе с попами награбило за четыре похода, так теперь подавай ему богатый Юг! Борьба с ересью — чем не предлог для нападения? А прикрыть свой разбой можно религиозными изречениями, успевай только придумывать их и кидать в массы.
— Мой духовник не устаёт повторять, что вероотступники — так он называет еретиков — возмущают общественное спокойствие и нарушают мир Божий, — сказал юный король.
— А ещё он говорит, что выступления против Церкви — то же, что оскорбление короля, — прибавил брат. — Виновных надлежит предавать смертной казни с конфискацией имущества.
— И ещё… — вспоминал Людовик. — Церковь — хранилище Духа Святого. Мятежный Юг ставит судьбу всей Церкви под угрозу.
— Это и есть религиозные словечки, которыми проповедники затуманивают умы своей паствы, — обобщила кормилица высказывания братьев. — Но знаете ли вы, мои милые, что Церковь, призывая к насилию, расходится с повелениями Христа? Она нарушает Его завет: «Возлюбите врагов ваших, благо творите ненавидящим вас». Догадываетесь теперь, что Церковь и тот, кто повинуется ей, совершают смертный грех, обрекая на казнь?
Мальчики молчали, не понимая, почему святые отцы нарушают повеления Бога. Не оттого ли это, что их власть — высшая, и перечить ей не смеет ни один смертный?
— Говорили, весьма отличился в походе на еретиков Симон де Монфор, — подал голос Робер. — Именно его считают самым главным и самым жестоким.
Людовик прибавил:
— А я слышал, что этот Симон накалывал на одно копьё по нескольку младенцев — сколько войдёт, — а потом то же проделывал с их матерями. Это правда, Гелинда?
— Ох, ох! — тяжело вздохнув, запричитала и закрестилась кормилица, промокая платком глаза. — Истинно так, коли говорят, только во главе этого воинства стоял поначалу аббат Сито — тот ещё зверь, — а потом зверь другой — Монфор. Он и считался главой альбигойского похода. Да вот послушайте. В один из монастырей согнали сто пятьдесят мужчин и женщин; он приказал им всем отрубить руки и ноги и выколоть глаза. Потом к нему привели отца и сына, жителей Каркассона; он заставил отца своими руками повесить сына…
Кормилица расплакалась. Да и было от чего. Картины ужасов, о которых она рассказывала, не укладывались в мозгу, ибо отображали вопиющую бесчеловечность, не воспринимаемую ни одним здравым умом.
— Но войну эту, начатую в двести девятом году, породило не только учение катаров, — продолжала она. — Рыцарь всегда презирал простолюдина, существование которого считал совершенно излишним, а потому и отправился безжалостно и безнаказанно его убивать. Я знаю, например, что при взятии Марманда, около десяти лет назад, рыцари беспощадно изрубили мечами пять тысяч горожан, а ведь там были женщины и дети. Зато они пощадили всю знать, которая защищала город. Змеи змей не кусают.
— А Монфор? — поинтересовался Робер. — Говорили, его убили камнем.
— Бог наказал насильника и убийцу, а потом его сын передал весь Лангедок французскому королю: дом Монфоров стал беден, и сыну Симона ничего больше не оставалось, — ему надо было вылезти из долгов… Но мы говорили с вами о Граале, дети мои. Поход против него и начался с Безье, который северное воинство стёрло с лица земли.
— Расскажи ещё, Гелинда, — попросил Людовик, — ведь мне предстоит воевать с этими людьми, как моему отцу. Я должен знать, в чём их вина перед короной.
— А почему катар зовут альбигойцами? — спросил Робер.
— Есть такой город в Лангедоке, называется Альби, там и зародилось наше учение… учение катар. Но есть ещё толкование. Катары любят белый цвет; белое — чистота, совершенство. Слово «альбигойцы» в переводе с латыни означает «белые». Была когда-то давно секта манихейцев, так вот, в переводе это — «одетые в белое». Словом, катары — те же манихейцы.
— Отец говорил, катары идут в огонь нисколько не боясь, даже улыбаются. Чем это объяснить, Гелинда?
— Мы, как и вальденсы, не боимся смерти, — уже смелее стала говорить кормилица, — ибо что есть смерть, как не путь в царство небесное, где каждый из нас вернётся к Богу? Никто из нас не кончает жизни без мук, дабы избежать мук вечных.
