Первые цепи были смяты, и трупы валялись на улице, отовсюду слышались стоны. Казаки не потеряли ни одного из своих в этой схватке. Наблюдая всё это, Корсаков понимал: как ни казалась бы близка победа, её как таковой быть не может, ибо у красных имелись пушки, пулемёты, а у них — кроме хитрости казаков и смелости офицеров, ничего. Их — горстка. Эту горстку храбрецов легко смять хорошим наскоком. Поначалу хитрость удалась, но вторично она не пройдёт. Он это прекрасно знал. И на самом деле, буквально через полчаса начался жестокий артобстрел. Причём в прицел брался каждый дом, и три орудия посылали один снаряд за другим, методично и точно. Был разрушен полностью первый дом, затем второй, третий, четвёртый... Со скрежетом и жутким треском рвались осколочные снаряды. После перерыва, продолжавшегося полчаса, начался новый обстрел, длившийся целый час. Орудия, выдвинутые прямо на околицу станицы, в упор били по домам. Картина перед глазами предстала жутковатая. Дважды снаряды попали во двор дома для приезжих, повыбивав осколками последние стёкла. Но никого, к счастью, не ранило.
Стоявшие позади дома лошади ржали, пугаясь выстрелов, но все четверо рысаков и три лошади, тащивших повозки, чудом остались целы.
VI
По странной случайности, дом для приезжих, который каждый мысленно называл «каменной ловушкой», пожалуй, был единственным, который серьёзно не пострадал. Подъесаул Похитайло то и дело докладывал полковнику Корсакову, что вот-вот красная сволочь пойдёт в атаку и тогда его хлопцы всыпят им как следует, но красные и не думали наступать. Вместо этого они снова устроили артобстрел, снаряд за снарядом посылая то по одному дому, пока тот не рушился полностью, то по другому. И только не трогали каменную ловушку. Это смущало и настораживало полковника. Князь выжидал, не зная, что предпринять. Его всегда пугала неизвестность, пожалуй, как и всякого русского человека. Он должен знать, какому богу молиться, — и тогда он становится непобедим, как сам Создатель. Теперь он поговорил с сыном, пожалел, что так долго не желал уезжать за рубеж, всё тянул-тянул, пока не начался настоящий отлов его друзей, знакомых. Когда стало ясно, что не только князьям с известными фамилиями, но даже просто обыкновенным чиновникам, даже их лакеям, при красном терроре несдобровать, он отправился к Колчаку.
— Не тревожься, — успокаивал он жену, когда та стояла на коленях, прося у Бога защиты для детей.
— Знаешь, когда ты сделал мне предложение, что сказали родители? — проговорила княгиня с грустной улыбкой на исхудавшем лице и, подождав, когда дочь выйдет и они останутся одни, продолжала: — Не ходи за него, потому что он гол как сокол. Ведь и вправду, детям ты ничего не оставил и вот куда завёл нас, в проклятом каменном доме сидим.
— Не гневи Бога, Мария Фёдоровна, я духовной жизнью жил, и для детей почитаю главным духовное содержание. Бог — для страны, для народа, для России, а материальное, пузо — для таких, как эти живоглоты-большевики, которые, упаси, Господи, отдали половину России, собранной по частицам нашими предками, немцам! Ужасно! Ужасно! Мария, окстись! Страшна будет расплата перед Богом этих отступников, искусившихся дьявольскому соблазну!
— Не о том я, — Мария Фёдоровна привстала, подняв на мужа свои влажные, заблестевшие большие глаза. Она по-прежнему его любила, и для неё муж являл собою самое прекрасное существо на свете.
— Как не о том, Мария Фёдоровна, мы столько прожили, вырастили детей, а ты мне бросаешь в лицо такие обвинения. Бесы попутали тебя, как всех людей. Всегда русский человек принадлежал не себе, но миру, недаром богоизбранный народ! Народ! Вот кто настоящее слово ещё скажет! Я был потрясён, узнав, что есть люди, которые желают поражения своей стране! Помнишь ту газетку, что я тебе показывал? Как этот Ульянов желал нашему народу поражения от германцев? Помнишь? Если б тебе и мне дети желали смерти, что б ты сказала? Дети! Родные! Возможно ли? Какое чудовище тот человек! Россия — центр Вселенной, её пупок, солнечное сплетение, без неё мир — ничто! Погибнет! Погибнет Россия, погибнет и мир! Вот какая идея одолевает умы. А этот! Мерзавец! Собачий сын, который, как пёс, под кличкой пишет то Ленин, то Ульянов, словно вор! Вор он и есть! Желает совесть у народа украсть! Желает! Что он сделал для империи? Что? Русский народ — народ богоносец, и Бог его не забудет.
— Оно так, — сказала княгиня, — а вот только что твой «богоносец»-то наместника Бога на земле растерзал?
Князь застыл на мгновение, словно мысль, высказанная женой, потрясла, и он был поражён простоте этой ужасной истины.
— Как у тебя, княгинюшка моя, всё проще простого, — язвительно отвечал он. — А как не народ виноват, а? Не народ. Разве кличку берёт тот, у кого честные намерения? А как бы царь Николай II да стал Фридрихом III? Что скажешь? Скажи? Искушение то есть великое, от дьявола идущее, княгиня.
— Так пусть они пойдут молиться, а не дома грабят, священников убивают, храмы рушат, живоглотничают.
— Ох, искушение то, Мария Фёдоровна! — воскликнул князь, уловив, как совсем недалеко разорвался снаряд с такой дребезжащей силой, что с потолка посыпалась пыль. — Ну, скажи, вот дьявол рыщет по земле, так всегда было, вот он под именем то собачьего сына Ленина, то какого-то Троцкого, который, говорят, в ресторане крал серебряные ложки, то грабитель Сталин — что? Не искушение ли то? Искушение. Великое. Для народа-богоносца. Творят, а сами не ведают, что творят.
Эти разговоры повторялись не единожды, и всякий раз Мария Фёдоровна с большим вниманием выслушивала мужа, изредка возражая ему. Ей нравилось, с какой христианской проникновенностью он защищает народ, русскую идею, мысль, что русский человек является проводником Божественной идеи создания земного Царства Божия; как почтительно он относился и к венценосцу, теперь уже казнённому, и, ругая его за многие прегрешения и слабости, отдавал ему должное.
Мария Фёдоровна вернулась к иконам, а князь вышел в другую комнату, где полковник Корсаков разговаривал с подъесаулом. Взволнованное лицо последнего, налившееся кирпичным цветом, с широкими усами, низкими бакенбардами, с волевым мясистым подбородком, выдававшим волю и несгибаемую силу, — всё говорило: Похитайло собирается принять важное решение. Это означало одно — пробиться! Полковник же не видел пока в том смысла, возражая, что их перестреляют из пулемёта, пока они будут пробиваться. И тогда было принято единственно возможное решение: когда красные пойдут в наступление, посечь их пулемётами, обратить в бегство, и на их плечах выскочить из каменной ловушки. Подъесаул настаивал — разгромить красных ещё до прихода главных казачьих сил во главе с атаманом, к которому за помощью был послан казак. Но полковник Корсаков не видел возможности такими малыми силами прорваться сквозь бесчисленные отряды красных, к тому же отлично вооружённых. Подъесаул собирался осуществить прорыв, который под силу лишь полку. Как бы то ни было, но горилка Похитайло доставлена была в достаточном количестве, и перед атакой казачки выпили по чарке, закусили, как говорили, своими усами, потому что в доме, который подвергся наиболее интенсивному налёту артиллерии, не нашлось продуктов.
