Никто не догадывался, что председатель Дураков преследовал свою корыстную цель. Причиной его лжи и активности являлась та самая пресловутая бумажка, в которой он называл вождя кровавым палачом. Он понимал: дома взять в плен Кобыло было бы проще и быстрее. Но операция могла закончиться разглашением тайны, которой так боялся председатель, появись на свет злокозненная записка. Он был уверен, записка находится у Кобыло, и уничтожить её вместе с Кобыло вне дома будет намного проще.
Дураков получил согласие командира полка на личное участие в операции по задержанию врага народа. Командир, молодой человек по фамилии Краснобобылев, как уже говорилось, решительный, смелый крепыш С квадратной челюстью, в подвёрнутой под командирский ремень длинной, не по росту, гимнастёрке, великолепных галифе, молча, одобряюще выслушал Дуракова и похлопал по своим хромовым сапогам хлыстом. Он поднял узкие глаза в обрамлении необычайно тоненьких, белых ресничек на председателя и дал понять взглядом, что он и сам всё понимает и к словам председателя относится с полным доверием.
— Контрреволюция! — воскликнул Дураков, отвечая на вопросительный взгляд узких глаз командира Краснобобылева. — Подлая ползучая контрреволюция! У неё нет жалости, хрен её возьми, к нашей дорогой народной советской власти! Нет! И не будет! Их надо уничтожать, уничтожать и уничтожать! Как тому учит твердокаменный вождь народов товарищ Сталин! Уничтожать, иначе они разнесут заразу по всей стране. Лично товарищ Сталин, которого я так люблю, страшно и беззаветно, думает в этот момент об этой операции. Я послал в ЦК телеграмму.
По невозмутимому лицу командира Краснобобылева проплыла прозрачная тень от тускло горевшей в его палатке электролампочки. Он посмотрел на председателя с некоторой опаской и приказал готовиться выступать в полном составе, с пулемётами и пушками. Его крепкие широкие скулы, пупырившиеся угреватостью, — свидетельство взрывной, мсти тельной силы натуры, побледнели точечками на скулах.
Отметив, что его слова действуют так положительно на командира Краснобобылева, Цезарь Дураков снизил свой пронзительный голос до шёпота, воздев лицо к потолку, как бы выявляя и там невидимого врага, и продолжал взволнованно:
— Когда я спросил у его жены, этой гидры и контры, а знает ли она, сучка, жопа немытая, манда гундосая, кто такой великий учитель мирового пролетариата, светоч человечества и всех народов, который живее всех живых, наше знанье, сила и оружие, то она ответила, что не знает и знать не желает, потому что Сталин... Извините, командир, язык просто не поворачивается повторить её слова, потому что это говно, от него воняет, сплюнуть хочется. Не могу выговорить грязное словцо то.
— Кто говно? — выпучился командир.
— Отвратительное то существо низшего порядка. — Дураков на самом деле боялся произнести то самое слово по той причине, что молодой командир может впоследствии приписать ему это слово. Но Дураков был не промах. Он мялся, кривился, показывая, как ему ужасно неприятно произнести эту непотребность. И не произнёс. — В общем, что светоч — не тот, за кого себя выставляет! Сволочь!
— Кто сволочь?
— Да она, сучара, проблядь, говно! А о том, что партия — сгусток мысли, мудрости! Что два сокола есть и нет больше соколов, что? Что эти соколы ведут разговор? Это что? Гнусными словами ответила! Подколодная змея! Если уж жена такая, то можете себе представить, кто он! Контра! Контра! Если враг не сдаётся, то его, конечно, уничтожают.
Командир бесстрастно отдал приказ готовить ему коня. Лишь первый рассвет, рассеивая ночь, заструился на землю, полк в полном составе, словно на манёврах, стал вытягиваться на узкий грязный просёлок. В лесу уже прятались разведчики, неусыпно ведя наблюдение за скирдой и поражаясь отсутствию видимых передвижений врага. Кобыло заметил разведчиков в лесу, но не придал этому серьёзного значения. Он, растирая в ладонях ости ячменя, молотил зерно в мешок. Иван находился в пустом нутре скирды, его голова чуть возвышалась над ней. Он полагал, что эскадроны готовятся к манёврам.
Выстроившись за деревней на грязном просёлке стройными рядами в лучах восходящего солнца, войска Краснобобылева, словно ползущая, подрагивающая в блестках змея, — то блестела амуниция на кавалеристах, — медленно и зловеще пошевеливалась, выполняя команды командиров эскадронов. Полк вытягивался, сжимался, снова растягивался, словно пружина, словно пёс, готовясь к прыжку. Подскакавший разведчик доложил, что нигде, кроме скирды, никаких передвижений врага не замечено. Командир Краснобобылев заволновался, тем не менее оглянулся, жмурясь в лучах ярчайшего солнца, поднял руку и опустил её. Словно отпустил пружину. Кавалеристы, расходившиеся в разные стороны крыльев полка, зашевелились, и на рысях пошли в атаку. Выдвинутые в первые ряды пулемёты из-под убранных чехлов засверкали надраенными боками и щитками, а сидевшие за ними на скрюченных, полусогнутых ногах пулемётчики демонстрировали командирам полную готовность. Пахло и шарахало по ноздрям свежим, но, как всегда перед боем, сухим конским помётом. Краснобобылев вытер натёкший на глаза с низкого гладкого лба пот, выскочил с тремя командирами вперёд на сытом лоснящемся коне и, обгоняя разворачивающуюся лавой конницу, обтекавшую скирду — главное прибежище контрреволюционеров — с обеих сторон, картинно устремился в свободное пространство, — испытанный приём на случай возможной атаки противника.
Великолепно прогарцевал Краснобобылев на изумительном, откормленном жеребце. Его глаза, сверкали сухим блеском, ноздри раздувались от предчувствия сражения. В теле он ощущал лёгкий озноб. Командир сжал свои красивые, насыщенные кровью губы и взмахнул рукой. Тот же час по скирде резанули два (из шести) пулемёта. Скирда мгновенно вспыхнула бледным пламенем. Гул прокатился по войскам, скакавшим впрыть по всему полю, словно победа была уже недалеко.
Никогда ещё местные жители глубинной России не видели такого количества военных.
Командир подал знак всадникам, и конная лава, замкнув кольцо, соединила крылья, как упавшая на стервятника хищная птица. Вторая лава конницы растеклась по полю, забирая ближе к лесу и стараясь взять его в кольцо.
— Выхо-одь! — крикнул скирде Краснобобылев, и за ним повторил команду председатель, осадивший своего коня рядом с командиром. — Именем советской власти! Приказываю! Контра и поганая белая сволочь! Выходь! В противном случае открываем беспощадный пулемётный огонь на поражение! Именем! Именем советской...
Только теперь Иван Кобыло сообразил, что причиной подмеченных им манёвров являлся он. Он наблюдал передвижение войск, слышал команды, видел скачущих всадников, но не предполагал, что столько войск стянуто на это грязное убогое поле с единственной целью — поймать одного человека. И этот человек — он, Кобыло. Он понимал: сопротивляться или пытаться скрыться — бессмысленно. Можно сгореть в огне. Но в таком случае придётся навсегда отказаться увидеть снова милую жену и детишек. Он не мог так поступить.
Кобыло поднялся во весь рост, возвышаясь над охваченной огнём и дымом скирдой, как призрак. Раздвинув солому, Иван вышел, сжимая в руках мешок с намолоченным ячменём.
